Письмовник, или Страсть к каллиграфии - Александр Иванович Плитченко

и образы — неуклюжих медвежьих ухаживаний за красоткой и жеребячьей легкости увлечения своей сватьей. Понятно, выраженные по-алтайски, эти образы многозначнее, но уже и этих двух планов вполне достаточно, чтобы стихотворение воспринималось, как характер, как ситуация, даже — как сюжет, сказанный поэтически.

Конечно, трудно с достаточной глубиной судить по дословным переводам, порою такой перевод доносит только намек на образ, только его отсвет, эхо. Однако в нем нет переводческой холодной отсебятины. И все же трудно:

Зачем же я скучаю,

Если она лучше подарков?

Зачем же я забываю о подруге своей,

Если она длиннее шелковых ниток?

Смысл: влюбленный добился взаимности, он соединился с любимой, к которой долго стремился. Но обладание несколько его разочаровало, и он заскучал, и он стал забывать свою подругу, будучи с ней соединен.

И эта песня, обращенная к себе самому, как раз о выходе из такой ситуации. Ведь подруга лучше всего, чем можно обладать, лучше любого подарка, и как можно забыть о ней, если она — нескончаемо прекрасна, мила и ласкова, как нескончаема и прекрасна шелковая нить!

Тут надо добавить, вполне возможно, что подругу звали Шелковая Нить, так что в песне появлялась еще и игра словесная — подруга прекраснее самой себя, то есть она уже и не существо, а событие, явление…

Сильны, выразительны, трогательны и глубоки образы песен. О возлюбленной сказано:

Красавица из красавиц,

Переплывающая реку

На неоседланном коне…

Удивительной красоты образ. Схоже с японской поэзией, но как-то ближе, роднее, живее.

А вот как говорится о кукушке, птице очень почитаемой на юге сибирской земли:

Летит топор,

Кричит молочное озеро…

Вроде бы тяжелое сравнение — крик кукушки похож на молочное озеро. Но представь себе это молочное озеро — то есть озеро чистое, белое от тумана или от отраженных в нем белых гор, от печально снижающегося снега — представь и одновременно представь крик летящей кукушки, и тогда оживет этот образ и навсегда тебе будет казаться — да, именно на это молочное, белое озеро и похоже кукование птицы, чей полет так неуклюж…

В другой песне совсем необыкновенно говорится об огне, тропе и дороге. Но только о них ли?

Лесная тропа

Говорит с дорогой в долине,

Огонь богача

Говорит с огнем бедняка.

Есть песни вроде бы только описательные, но даже и в дословном переводе в них остается картина, остается отношение поющего и к тексту, и к тому моменту жизни, который вызвал этот текст из молчания, поскольку песни не пелись просто так от безделья — но пелись к случаю, к чувству, употреблялись как пословицы, поговорки. И прочитаешь такой текст, представишь случай, вызвавший их к жизни:

Стоит кедр,

На котором не ночевала сорока!

Стоит лиственница,

На которой не ночевал ворон!

Может быть, это было со смешком спето при взгляде на парня и девушку, которые испытывают друг к другу интерес, но всячески его стараются скрыть, утаить, оба — сама недоступность.

Может быть, и иначе, может быть, эта песня звучала со смыслом — «эка невидаль!», или ею человек старался принизить непонятность, необычность чего-то встреченного на пути, скрывая свое удивление и даже испуг за шутливыми словами…

Глубокие, сильные чувства выражала песня, тут уж и объяснять даже нечего, так все понятно.

О, если бы выколоть пятнистые глаза чертей,

Унесших мою маму!

О, если бы выбить клыки волкам,

Съевшим моего коня!

* * *

О, если бы иметь друга

Для беседы среди темной ночи!

О, если бы иметь коня

Для езды в дальний и ближний путь!

* * *

Я вырос на пользу своей семье —

Неужели мне придется умереть?

Я вскормлен на пользу своему селению —

Неужели мне придется заблудиться?

Следующая песня связана с предыдущей, она трудна в переводе, но есть в ней то же чувство горького изумления своей смертностью и тем, что потом ничего нельзя будет сделать, ничего нельзя будет поправить и изменить:

Он (враг мой) будет гладить по артерии и печени

Мою сироту одинокую (невесту, жену, дочь),

Он будет подтягивать подпругу и подпружники

Голубка (коня), осиротевшего и одинокого!

А перед этими горькими песнями в час тоски могла звучать и такая:

Я сам — молодец, испытавший мучения,

Глаза мои стали пестрыми!

Я сам — молодец, совершавший грехи,

Глаза мои стали похожи на пуп! (т. е. впали. — А. П.)

Могла звучать и другая, менее трагическая, но более трогательная:

Поскольку мои руки замерзли и заиндевели,

То хожу я лишь шагом и медленно!

Посколько замерзли мои ноги и сам я живу в холоде,

То я хожу лишь прихрамывая и шагом!

Или такое размышление, такой новый вскрик горького недоумения:

Как же может быть человек,

Который лишь грешит и мучается?

Как же может жить род,

Который лишь мучается и грешит?

И связанное с этим не менее горькое, но решительное восклицание:

Можно сказать «хватит» и «потерпи еще»,

Но не могу больше жить в этом племени!

Можно сказать «исполнится» и «не исполнится»,

Но нет больше надежд ни на кого!

Но в том-то и проявлялся народный характер и народная диалектика, что эта решительность в новой песне сменяется совсем другими чувствами к роду своему, к месту своему в роду:

Когда был я с друзьями — сюда не приезжал.

Остался один — приехал.

В седле красовался — сюда не приезжал.

Пешим оказался — пришел!

А вслед за этой возникала в душе и просилась на волю другая, новая песня, где звучала и радость, и горечь, и удивление;

Вспомнив о степи, я примчался к ней галопом,

Но не узнал даже камней при дороге!

Вспомнив о степи, я примчался к ней рысью,