Гинекологическая проза - Анна Бялко

Потом слезы кончились. Легче не стало, страх и тоска, сжимающие горло, грудь, что-то еще пониже – душу? – никуда не делись, просто слезы кончились. Маша еще посидела, бесцельно глядя в окно перед собой, но ничего не различая в нем, попыталась собраться с мыслями.

– Ну подожди, ты ничего толком не знаешь, ребенок жив, да может, и страшного-то нет ничего, надо посмотреть сперва, а потом вдаваться в истерику, что толку от твоего рева, – старалась она уговорить сама себя, а изнутри рвался животный вой:

– Что ничего, все уже случилось, если ничего страшного, так в реанимацию не кладут, если и живой, то неизвестно, здоровый ли, и вообще, какая разница, этого просто не должно быть, никак, никогда, это не со мной, я ничем не виновата, я не сделала ничего настолько ужасного, чтобы быть так наказанной, со мной такого быть не может, не может, не-е може-е-ет, НЕТ!

Откуда-то взялись новые слезы.

– Нельзя так сидеть, – пронеслась в гудящей, кружащейся голове здравая мысль. – Надо идти и вообще надо как-то держаться, а то в самом деле молоко пропадет.

Маша встала и потихоньку двинулась вдоль коридора. Коридор, поворот, лестница – она добралась до своей палаты. Прежде чем войти, зашла в умывальник, плеснула в лицо водой. Из зеркала глянули на нее красные заплаканные глаза.

– Не сметь, – злобно сказала Маша сама себе, предупреждая новый потоп. – Не сметь реветь, дура.

Вошла в палату. Сюзанка, соседка, кинулась к ней:

– Ой, Маш, ну где ж ты ходишь, к тебе тут муж приехал, внизу ждет, вон записка!

Маша взяла клетчатый листочек, на котором Сашкиным четким почерком стояли ее фамилия и номер палаты, развернула. Сосредоточиться не получалось, слова упорно не желали складываться в осмысленные фразы. Лучшее, на что Маша оказалась способна среди потока обрывочных мыслей, это спросить у Сюзанки:

– Он сказал, внизу будет ждать?

– Ну не он, конечно, нянька сказала, будет ждать ответа, наверно, внизу, где ж еще-то.

– Я сама схожу, – Маша повернулась к выходу.

– Маш, ты с ума сошла, куда ты пойдешь, тебя не пустят. Какая-то ты не в себе, что с тобой?

– Схожу, – повторила Маша и вышла в коридор.

Откуда-то среди путаницы мыслей и горького кома отчаяния в душе у Маши появилась почти волшебная способность безошибочно ориентироваться в хитросплетенных коридорах и переходах здания. Она не могла бы сказать, каким образом она знает, куда идти, на какую кнопку нажать в лифте и в какой поворот завернуть, но через пять минут, ни разу не замедлив хода и не сбившись с пути, она очутилась в приемном холле на первом этаже. Маленькая незаметная дверь, через которую она вышла, находилась в пяти метрах – снаружи – от барьера, за которым цербером сидела нянька, принимающая передачи. Няньку со всех сторон атаковали счастливые родственники, да и вообще ей не было дела до того, что происходит перед барьером. Почти напротив дверки, прислонившись к простенку между окнами, стоял муж Саша.

Он не заметил жены, потому что, естественным образом, не ожидал такого ее появления, и это дало Маше крошечную паузу, промельк секунды, чтобы попытаться поймать хоть какую-нибудь связную мысль.

– Господи, ну что я ему сейчас скажу? Впрочем, – и это была первая разумная мысль за последний час, – может быть, он что-то знает и сам мне расскажет?

И тут она уже оказалась рядом с мужем, носом ему в плечо, его рука на затылке, и на мгновение ей стало легче, что вот уже и не одна, а есть рядом кто-то сильный, надежный, в здравом уме, не отравленный больничным слабодушием…

И это было так уютно-обнадеживающе, что она с новыми силами оторвала лицо от спасительного плеча, глянула мужу в глаза, спросила:

– Саш, ты что-нибудь знаешь, ты понимаешь, что с нами происходит?

И чудо кончилось. Не сразу, не вмиг, муж никуда не исчез, и рука его была все так же тепла и отрадна, но дивная секундная легкость – что кто-то, не ты, сейчас решит все проблемы и отведет беду рукой – стала меркнуть неумолимо, разгоняемая Сашкиными растерянными, путаными словами.

– Маш, я тоже толком не в курсе, теща сказала – ребенок дышать не может, лежит тут где-то, чуть не в реанимации, это бардак какой-то, с тобой же все было в порядке, я ничего не понимаю…

Маша молчала. Они успели выйти из здания клиники на улицу, в теплый июльский день, сели на лавочку во дворе. Под ногами на красновато-коричневой глинистой земле путались жесткие стебли цикория, подмигивали голубым глазом цветка.

Маша закрыла глаза. Сейчас, сейчас… Надо только сосредоточиться, привести мысли в порядок – ох, не кружилась бы еще так сильно голова, зачем, дура, столько ревела, ну ничего, сейчас, я справлюсь – сейчас я все пойму, расскажу Сашке, мы подумаем вместе и все обойдется, только бы не заплакать снова, нет, не буду, еще секунду… Ну почему всегда я должна все знать за всех, я не хочу быть сильной, пусть кто-то утешает и ободряет меня… Но никого нет, мама неизвестно где, Сашка ничего не знает, весь в своих закорючках, а девочка там… Моя девочка там…

– Да, девочка в реанимации, я там была, но меня не пустили, сказали прийти через час. Сколько сейчас времени? Без десяти шесть? Ну вот, через пятнадцать минут пойдем. Я не знаю, отчего это случилось, все было нормально, она кричала, я слышала, и баллов было восемь. Каких баллов – ну, ребенка оценивают по десятибалльной шкале, шкала Апгар, так что восемь – совсем неплохо. Не знаю, что теперь делать, сейчас узнаем, что врачи скажут – то и будем. Сама? А что сама? Что со мной может случиться? Да лучше бы со мной что-то случилось, чем так…

До сих пор Маша говорила тихим монотонным голосом, отвечая на мужнины вопросы как автомат, но под конец не выдержала, слезы снова вытекли наружу, она уткнулась лицом в Сашину майку и замолчала.

Саша тоже молчал. Может, это было и лучше, но Маше хотелось услышать хоть что-нибудь ободряющее, хотя бы, что тут никто не виноват. Почему-то казалось, что своим молчанием Сашка обвиняет ее, Машу, в том, что случилось, что это именно она недосмотрела, сделала что-то не так. Маша и сама все время искала подспудно свою вину, но сама – это одно, а от кого-то, пусть даже от мужа, тем более от мужа…

Она поднялась со скамьи.

– Пойдем, пора уже. Тут не так просто, пока еще доберемся…

Чтобы церберша на входе не цеплялась к Саше, они вошли в здание через другой подъезд, ведущий в поликлинику – там, в толпе людей, никто вопросов не задавал. Ведомая своим новым чутьем, Маша четко находила дорогу, безошибочно ориентируясь в безликих коридорах. Ее самое удивляла эта открывшаяся способность – в обычной жизни Маше, напротив, был присущ полный «топографический кретинизм» – извечная способность интеллигентной женщины заблудиться в трех прямых углах. Наверное, Центр принял меня и я теперь с ним срослась – мелькнула безумная мысль, но Маша от нее отмахнулась, потому что за последним пролетом лестницы, по которой они подымались, уже ждало их – и чем ждало, неизвестно – отделение реанимации новорожденных.

На этот раз их пустили внутрь. Давешняя тетечка, узнав Машу, молча взяла ее за руку и провела по узкому коридорчику в какую-то вроде приемной маленькую комнатушку, кивнула в сторону узкой скамеечки, стоявшей вдоль стены и вынула из шкафа белые халаты, зеленые бахилы, маски и шапочки на головы.

– Одевайтесь пока, я сейчас доктора позову.

Маша с Сашей стали торопливо натягивать выданную одежду, путаясь в завязках от бахил, и тут в комнатку вошла худенькая высокая женщина, довольно еще молодая, с усталым добрым лицом.

– Здравствуйте, меня зовут Ольга Викторовна, я ведущий врач вашей девочки…

Маша вскинулась было что-то спросить, но Ольга Викторовна сделала рукой останавливающий жест, дескать, не перебивайте, и Маша промолчала.

– Состояние ребенка тяжелое, в наличии синдром дыхательных расстройств, ателектаз легких, начинающаяся пневмония, была проведена интубация дыхательных путей, подключен аппарат «искусственные легкие», ребенок получает…

Далее следовал перечень лекарств, состоящий из непонятных полулатинских названий. Маша слушала все это, как-то странно успокаиваясь, словно бы все эти медицинские термины, половину которых она не могла уяснить до конца, не могли иметь отношения ни к ней, ни к ее ребенку.

Доктор закончила, сделала паузу, затем кивнула Маше:

– Что вы хотели спросить?

– Ольга Викторовна, – выговорила Маша хриплым шепотом (почему-то ей свело горло), – а если так, попроще, как там? Как она?

Маша имела в виду, конечно, тот самый главный вопрос: «Будет ли жить?», но произнести его ей было не по силам. Врач, впрочем, кажется, поняла.

– Ну что я могу вам сказать? Состояние, конечно, тяжелое, у нас легких детишек нет, но при этом ваше положение далеко не худшее. Ребенок стабилен, через машину, но дышит, потом, она все-таки почти доношенная, вес совершенно нормальный, хотя сейчас отеки большие, точно трудно сказать, но девочка крепенькая, и мы делаем все, что можем… Будем надеяться.