Стрелка - В. Бирюк

И как вы догадались?! Правильно! Ну что ещё может быть в руках у «лысого Ваньки»! Какой там прогресс?! Вы ещё скажите — «Золотой Ключик», «Рычаг Архимеда», «Таблица Менделеева»…

Фигня! У меня в руке, конечно же — бабьи сиськи!

Сиська. Одна. Поскольку другая рука у меня занята: выворачивает скованные запястья монаху на затылок.

Монаху?! Факеншит! Мне! Ежевечерне и ежеутренне! Бабу с монахом перепутал!

Так ведь можно и до гей-парада дойти… Ладно — посох от меча не смог отличить: бьют и тыкают и тем, и другим, но бабу…!

А может она… не вполне? Может, тут какие-то… редуцированые формы водятся? Или, там, переходные, промежуточные… То оно — куколка, то оно — бабочка. А между — кокон. В смысле — монах. Чего смеётесь?

«Здесь чудеса! Здесь леший! Бродит!Русалка на ветвях… мда… сидит».

Вокруг же — «Святая Русь»! Тут такое встретить можно…! Даже уже и вымершее. Опять же озеро это — из древнейших, из доледниковых. Лохнесское чудовище из озера Неро…

А по ночам оно вылезает, принимает обличье и идёт на охоту. В этот раз просто никак не могло решить: какой костюм одеть — мальчика или девочки… Оделось… монахой. Вампирюга оборотенистая…

Однако, по грамматике — баба получается.

Пришлось слазить и пощупать. Нет, все вполне каноническое. В смысле — две. Довольно мягкие, довольно обширные. В смысле — не диким лесным яблочком.

Уступил место на шее этого… этой… Ну, где сидел. Уступил Сухану. И задрал у… у этого — рясу. Пока первичных признаков не увижу…! Потому что по жизни бывают всякие… человеки с вариациями. Пока лично не удостоверюсь… Визуально, тактильно и… и проникновенно…

Ну и пылища! Да такими копытами землю копытить надо! В смысле — вспахивать и выкапывать! Борозды прокладывать! Канавы дренажные и рвы оборонительные!

При такой энергии… Я не понимаю! Почему на Руси ещё остались болота?! И Змиевы валы давно не обновляли!

А что делали в сходной ситуации наши старшие новгородские товарищи?

А они искали поленце. Подходящего размера и формы.

Нашёл. А привязать…? Первый раз вижу здесь нижнюю юбку на женщине. На мужчинах, кстати, тоже не доводилось. Режем её острым ножиком… как сало… режем-режем… на ленточки, скручиваем в жгутики… привязываем к лодыжкам…

Не попала, не попала…! У, копытное!

– Сухан, сними с неё крест, забери сумку, слезь.

Я уже упоминал о «встряхивании курицы»: переворачиваешь птичку вверх лапками, встряхиваешь… — всё, лежит — не шевелится. Женщина — не птица. Так и Болгария — не заграница!

Едва освободившаяся от «наездника» дама начала подниматься, как я ухватил палку, привязанную между её лодыжек, и дёрнул. А потом — перевернул… а потом — назад… а потом — снова… а встряхнуть и «пустить волну»…? а — посильнее?… а, в момент отрыва тела от почвы, сдвинуть в сторону?… так, чтобы животом — на сосновые корни? Как там брюшной пресс? Кубиками?… а головой — об древесный ствол… не сильно, но… есть ли в голове накаченные мышцы?

Понятно, что пилота истребителя подобными манипуляциями не смутить. Но где их тут взять? Я имею в виду — истребители.

Наконец, я устал. Устал и трясти, и смотреть. На всё это… смутно белеющее. С тёмным треугольником волос между раздвинутыми — с одной стороны, и округло-вздрагивающими — с другой. Поэтому, в очередной раз, приземлив её животом на сосновую корягу, ухватил за капюшон и дёрнул. Заглядывая ей в лицо и щёлкая «зиппой».

О! Ну них… нифигасе! На меня смотрела та самая «пляжная певунья»! Которая сегодня днём «струилась мёдом и патокой», выводя из Соломона:

– За-айди, за-а-айди-и… будем упива-аться… будем… до у-утра-а…

Сразу вспомнилась недавняя картинка. Радостная, праздничная, солнечная. Картинка казни грешниц. И «гвоздь программы»: высокий чарующий женский голос, игуменья в чёрном одеянии, сжимающая обеими руками крест на груди. Под глухим чёрным платком — глаза, глядящие на блудниц изобличённых со жгучей ненавистью.

Мда… Истинно сказано: «Бог — не фраер, бог — всё видит».

Я совершенно искренне поднял глаза к небу и от души возблагодарил:

– Спасибо тебе, Царица Небесная, что исполнила по желанию моему, что отдала её в руки мои. Аз — воздам.

В свете огонька я видел взгляд пленницы. В нём не было страха. Была злость, ненависть… Презрение ко мне, уверенность в себе… Наверное — это вера в бога. Не может тварь дрожащая быть опасной для праведницы. Господь не попустит.

Только я — в бога не верю.

«А не верю я ни в сон, ни в чох, ни в вороний грайА я верю лишь в свой червлёный вяз».

Ушкуйника Васьки Буслаевича — ещё нет, а песен его — у меня уже есть. И я потянул из сапога свою финку.

Меня начинало трясти. Снова звучал в памяти женский крик:

– Не хочу! Не надо! Пожалейте!

Не знаю — кто там кричал: голос Новожеи я слышал только один раз. Когда она имя своё сказала. Но кто-то очень не хотел в царство божье. Через ледяную воду со связанными руками.

Я чувствовал, как кривится, гримасничает моё лицо, как дёргаются, обнажая клыки, губы. Дрожит, прижатый к упорно глядящему с непоколебимой ненавистью женскому глазу, нож.

Давненько меня так не колбасило. С Черниговских болот. Когда Марьяша вздумала назвать меня холопом. Когда притормаживала только брезгливость, предчувствие массы кровавой грязи, в которую превратиться это тело, порезанное на ленточки, порванное на кусочки…

Уже — нет, уже — не тормозит. «Святая Русь» сильно снизила мой личный порог в части — «а ну-ка блевану-ка». Слишком много я за годы своего попадизма видел разного — смертей, свежевания, потрошения, разделывания, консервирования… людей, скотов, зверей, птиц, рыб… плоть и кровь… вот так режется, вот так выпускается, отделяется, отбивается, жарится-варится-солится…

Человек? Разве что — говорить может. А эта — и сказать ничего не может, даже не мычит.

– Молись! Молись, гадина! Пришло твоё время. Долгожданное время утешения и любви. Забыла? «Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло: днесь бо Матерь Божия простирает нам спасающую руку…».

Я бы убил её. Как и мечталось в холодной озёрной воде: преднамеренно, с особым цинизмом и жестокостью… Этот поющий символ праведности. Палачества «по праву благодати божьей». Утопивших ту девчонку — Новожею. Весь грех которой в том, что она родилась. Родилась девочкой. В русском народе, в патриархальном мире, в эту эпоху, в христианской «Святой Руси». Она же ничего никому…!

«Никому и ничего. Кроме бога одного».

Принцип персональной ответственности, свобода воли, «всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого»… О чём это?! «Ты должна раз — лежать, и два — молча». Грешна не деянием, но уже одним своим существованием. «Сосуд с мерзостью», «силки дьявола»… просто от рождения.

«Ты виновата тем, что хочется нам… трахать».

И эта здоровая, фигуристая… «невеста христова» с обильными сиськами и ляжками… в своём искреннем, от всей души, возмущении и омерзении, красивым, берущим за душу голосом… отпела. Отпела душу невинную под видом блудницы нераскаянной.

ГБ, он, конечно, разберётся. Он-то всезнающий. Но ты-то, дрянь иноческая, ты-то… с восторгом и радостью…

«Не судите — и не судимы будете». Ты — осудила.

Теперь — твой черёд.

Я бы, и в правду, порезал бы её в лоскуты. Но… пауза затянулась. Я чуть покачивал в руке свою финку, то — прижимая к её скуле спинкой, то — щёчкой, то — точеным лезвием.

Всё никак не мог решить — с чего начать. Глазки выковырять? Ушки отделить? Носик розочкой разворотить?

Её взгляд презрительно скользнул в сторону от ножа. Зафиксировался на огоньке «зиппы». Вздрогнул. Ненависть в глазах сменилась удивлением, между бровей появились складочки — пошёл мыслительный процесс в попытке понять прежде никогда невиданное, глаза метнулись по сторонам, к недоумению добавились сомнение, волнение, потом — опасение, неуверенность, страх…

Она — успела. Успела — испугаться.

* * *

Она — не боялась. Ни меня, ни моего ножа. Истовая вера — мощный антидепрессант, абсолютная уверенность в себе, в «всё будет хорошо». Она совершенно точно знала: она — праведница, на ней — благодать, господь — боронит и не попустит.

Так — было всегда, так — будет всегда. Нет в мире силы сильнее силы Господа. Её лично — защищающей, наставляющей, оберегающей. В этом уверяли молитвы, проповеди, книги, росписи в церквах, опыт — и собственный, и окружающих. Так — каждый день, везде. Всё, что она видела, слышала, о чём знала…

Но… Её подвело любопытство. Вдруг обнаружилось что-то новенькое. Что-то… не повседневное. Что-то прежде неизвестное. Намекающее, что кроме знакомого «всё», которое, безусловно, «будет хорошо» — «это ж все знают!», в мире есть иное, незнаемое.

Зажигалка?! Зиппа?! Какая мелочь мелкая!