Заветные поляны - Михаил Фёдорович Базанков

молоко в четверть, мыла дойник.

Несколько раз прошуршала осторожно прикрываемая дверь — женщина берегла покой моего сына Алеши…

Кажется, и уснуть не успел, а уже заперекликались вторые петухи. Короткая тишина отступила, как только заалела заря.

— Эй, на сеновале! Который сон доглядываешь? — спросил сосед. — Кончай крутить вторую серию, завтра досмотришь. Протирай глаза кулаком, и пошли. Я косу для тебя поклепал, теперь — что бритва. Косогоры будем вечером обкашивать. Ну, руки не болят, дружище?

Болели, конечно, но в этом лучше не признаваться. И я промолчал. С показной бодростью выпрыгнул из сарая и подбежал к колодцу.

— Во, чудак! Не трудился, а уже пить, — Леонид оттеснил меня от бадьи, выплеснул воду на сухой дорожный песок. — Жди от такого косца широкого размаха. — Он засмеялся, пятерней расчесал белесый чуб, снова надел кепку и форсисто заломил козырек. — Ты плотненького чего-нибудь рубани. Мясца вяленого или колбаски. А я подожду.

Так и сделал: плотно позавтракал. Взглянул на Алешу. Он спокойно спал в прохладном полотняном пологе. Леонид тоже посмотрел.

— Бери сына-то с собой, скорее привыкнет. Я бы взял парня. Пусть слепни погложут. У меня девки, с ними не так интересно. Угораздило же, три подряд. — Он вздохнул и, улыбаясь, покачал головой. — Не повезло… Слышь, бери-ка своего орла. Мы ему палатку соорудим!

— Мал еще. К деревне постепенно надо привыкать.

— Тут ты прав. Пусть оглядывается. Проходит, так сказать, акклиматизацию. Пора, а то на машину опоздаем.

И пошли рядом. Он шагал широко. Я едва поспевал. Он спросил:

— Не забыл, как пацанами и косили, и пахали, и молотили от зари до зари?

— Помню, все помню. Деревню, детство, работу крестьянскую и тех, с кем вместе работал.

— Отца сегодня во сне видел. Опять приснилось, будто пришел он с фронта и прямо в гимнастерке на сенокос. Вместе косили, азартно, без усталости… Да, жил бы отец…

Ехали на быстрой машине по просторным увалам. Я сидел рядом с уверенным, сильным человеком — другом детства Ленькой. А думали мы оба о невернувшихся с войны…

Раньше умели думать одинаково: учились в одном классе, хотя Ленька постарше на год, хорошо решали задачки, дружно отстаивали справедливость среди деревенских однокашников, вместе голодали и знали вкус липовых лепешек, картофельных драников, еще не осознавая истинных причин людских бед и страданий, решительно делили людей на злых и добрых, красивых и некрасивых. И вместе писали письма на фронт непременно героическим отцам, а потом другим солдатам, которые отвечали нам вместо отцов. После детского дома наши дороги разошлись. В письмах мы сообщали друг другу о переменах в жизни, огорчениях, радостях. Ленька не раз повторял: «Был бы жив отец, все по-другому сложилось… Завидую тем, у кого отец рядом…» Иногда переписка затухала — наверно, это случалось потому, что жизнь шла ровно и мы надеялись скоро встретиться.

— Вот и свиделись, — сказал приглушенным голосом Ленька, плотно придвинулся ко мне. — Рядышком побудем, как братки.

В детстве у нас было так много общего, что и теперь есть все основания испытывать чувство родства. Если бы не он, и нынче еще не приехал бы я в эти места: жена отговаривала от поездки — сын казался ей слишком слабым для дальней дороги.

— Зря не взяли Алешку на покос, вот уж зря. И ты тоже, комаров испугался, слепней, мол, много. Думаешь, некусаный проживет. — Леньке казалось, что мы вообще плохо воспитываем будущего мужчину. — Ты вспомни себя-то. А не сумеешь, так я скажу. Соседка вечор, глядя на тебя, вспоминала какой ты шустрый сызмала был. Матерь тебя годовалого на утине под кустиками усаживала в сенное гнездо. И целый день сидишь да хлебную жеванину сосешь. Порявкаешь и снова молчок… Ты соседку послушай как-нито. Про матерь твою она много хорошего помнит…

Ехали бором. Сосны приветливо качали вершинами, а в небе весело бежали стаи белых облаков. За лесом открылась просторная поляна, разделенная извилистой синей рекой, похожей на ленту. По мелководью бродили сытые коровы, изредка наклонялись, словно что высматривали. Над обрывом, покачивая ногами, сидел пастух в соломенной шляпе с разлохмаченными краями. Кажется, не зрением, а сердцем я узнал: это дядя Ваня! Но почему он тут, в чужих лугах?

— Иван Дементьев, вишь, в прежней своей должности. — Леонид высоко вскинутой рукой помахал пастуху. Тот встал, приложил руку к шляпе и долго глядел на торопливую машину, быть может, узнавал всех, кто едет.

Когда мы, миновав низину, снова скрылись в лесу, сзади будто бы знакомо щелкнул кнут и заиграл пастуший рожок. Эти звуки перенесли меня в давнее утро.

…Поднимается из лесной постели солнце и удивленно смотрит на старенький с замшелой крышей крайний дом, возле которого растут истрепанные бурей черемухи. Туман пугливо сползает с крыши, останавливается над картофельником белым озером… Вот сейчас где-то совсем близко от сарая, в котором я люблю спать, пастух дядя Ваня щелкнет кнутом. Отзовется эхо за зеленой речкой Таволгой. Закудахчут курицы во дворе. Радостно промычит теленок.

Выпрыгну из полога, протру глаза кулаками и выбегу на крыльцо. Мама бесшумно выйдет следом за мной и скажет: «Чего вскочил-то, спал бы, раз не кличут». Бодро отвечу: «Некогда мне!»

И побегу… Оглянусь издали: мама стоит возле покосившейся голубой калитки, все еще надеясь, что вернусь…

За деревней сверну со взбитой пыльной дороги на влажную тропинку, по которой никто кроме меня не умеет бегать, и помчусь к сиреневому березняку — там виднеется выцветшая гимнастерка, там дядя Ваня! Он поджидает меня, разглаживая усы. И вот вижу свое веселое улыбчивое лицо в его зеленоватых с голубым отливом глазах. Сейчас он схватит меня, прижмет к груди и прохладными усами коснется моих розовых щек. Подпрыгивая на одной ноге, тяжело переставляя протез, на сильных руках поднимет меня точно так, как папа поднимал. Я знаю, дядя Ваня поморщится от боли, у него будет ныть культя. На моих глазах выступят слезы, хотя мужчинам нельзя плакать. Чтобы он не видел этих слез, я побегу загонять непослушных коров. А они, как нарочно, разбредутся по лесу и только перед самой дневной дойкой удастся собрать стадо на поляне.

Мама чересчур веселая придет доить Комолену: и одета она нарядно, и походка у нее быстрая, и взгляд лучистый. Пастух виновато опустит глаза, отойдет подальше, чтобы не мешать, а сам все будет взглядывать на маму. Я подумаю, что он точно такой, как папа, мой миленький папа, который на фотографии тоже в гимнастерке, но почему-то долго не приходит с войны, а другие пришли…

Однажды дядя Ваня будет у нас ужинать. Мне станет тревожно и весело. Сяду