Журнал «Байкал» 2010–01 - Владимир Гармаев

Решение виделось в том, чтобы опереться на мощный слой родственных племен, которых следовало перебросить на берега Тигра и Евфрата. Но в этом отношении возможности Хулагу-хана не были безграничными. Ни уделы других чингисидов, ни сама центрально-азиатская метрополия вряд ли могли позволить себе роскошь разбрасываться «золотым фондом» империи — коренными монголами, число которых за десятилетия жестоких войн должно было сильно убавиться. Таким образом, у Хулагу-хана был, по сути, почти единственный источник людских ресурсов — наследственный удел, доставшийся ему от отца, хана Толуя: часть северо-восточной Монголии и современное Забайкалье.

Вот таким образом в середине XIII в. забайкальские буряты оказались на территории Месопотамии, в краю древней Ниневии (современная иракская провинция Наинава[59]). То есть, по самым скромным подсчетам, за 10 тысяч километров от родных мест.

Почти библейский «исход» бурят из Месопотамии, судя по всему, состоялся в начале первой половины XVI в., потому что, как отмечают исследователи, в середине того же века Верхняя Месопотамия «… характеризуется как опустевшая, малолюдная область, и такой же безлюдной она оставалась и в первой половине XVII века».

Согласно преданиям, дорога на родину предков оказалась для «месопотамских» бурят чрезвычайно долгой и трудной. Как полагают ученые, во второй половине XVI в. (называется дата: 1580 г.) они все еще прозябали на южных окраинах монгольского мира. Эти беженцы, оказавшиеся в положении бесправных бедных родственников, кочевали где-то в Ордосе, на берегах Хуанхэ, близ Великой китайской стены, и ими мог как угодно помыкать любой степной владыка.

Как выясняется из их летописей, непосредственно перед появлением на территории Забайкалья они проживали во Внутренней Монголии. Оттуда, в результате притеснений со стороны местных правителей, на рубеже XVI–XVII вв. они начали выходить на места их современного расселения. Этот их выход исследователи Забайкалья называют «возвращением».

«…Народ наш… лишился душевного покоя. Он затосковал тогда по родине… […] И народ одиннадцати родов, хотя и в незначительном количестве, после того как большая часть народа 11 отцов хоринских затерялась в той древней Монгольской стране, перекочевал сюда вместе со своими семьями… около 1613 года, в век великого царя Михаила Федоровича»[60].

То был период бурного возвышения Маньчжурского военно-феодального государства, располагавшегося по соседству с Монголией, на территории нынешнего северо-восточного Китая. Основным населением этого государства являлись маньчжуры — южно-тунгусские племена. Основу маньчжурской политики в отношении монголов составляло стремление к раздроблению их и разгром по частям.

К 1644 году весь Китай оказывается под властью чуждой для него династии Цин, в сферу влияния которой со временем попадает и Монголия.

Но еще до этого едва вернувшиеся на историческую родину «месопотамские» буряты становятся объектом регулярных набегов маньчжурских феодалов и зависимых от них монгольских князей. Эта беда усугублялась другой — кровопролитными стычками с эвенками, чьи охотничьи угодья за столетия отсутствия бурятского населения распространились на земли последних.

Увы, историческая родина оказалась к скитальцам и изгнанникам не более ласковой, чем дальние чужбины.

Почти тогда же, в первой половине XVII в., в Забайкалье впервые проникают русские «служилые» люди; в 1653 г. возводится Нерчинский острог — предвестник надвигающихся великих перемен.

Что же в то время представляли собой недавние скитальцы или, иначе говоря, что представлял собой тот внешний мир, неизгладимый отпечаток которого они несли в себе?

По мнению ученых, Монгольская империя была общим котлом,

«в котором не просто растворялись разные государства, но и „варились“ элементы разных культур, смешивался опыт христианской, буддийской, конфуцианской и исламской цивилизаций. Империя объединила усилия разных народов в создании условий их мирного сосуществования».

И ещё.

«Весь этот порядок, экономическое процветание и общечеловеческая лишённая какого-либо центризма философия не могли не привести к интеллектуальному взрыву во всей громадной империи. В Китае появились новые и бурно развивались зародившиеся ранее формы художественной прозы и драмы, живописи и архитектуры. Стали появляться математические трактаты, труды по агрономии, появились новые инженерные проекты и сооружения. Эти же процессы идут в Иране: подъём литературы и расцвет миниатюрной живописи, в городах создаются учёные кварталы. Монголы поощряли как точные науки (строятся обсерватории, где работают учёные разных национальностей), так и исторические знания. К управлению государством привлекаются все талантливые, способные люди вне зависимости от происхождения, религиозных убеждений… Цели монголов хорошо выражены словами близкого к императорскому двору конфуцианского учёного, урожденного тюрка Бухума: „Чтобы было много способных (к управлению делами государства) людей, необходимо, как в древности, учредить повсюду школы… И повелеть, чтобы обучение начинали с изучения отношений между людьми… Нужно познать, как вести себя в обществе, устраивать семью, свою страну“»[61].

Итак, переходя на бытовой уровень, «месопотамские» буряты были людьми, которые повидали мир и обрели неоценимый опыт общения с другими народами, чьи обычаи и нравы, уклад жизни, исторический опыт и религиозные представления порой совпадали, а порой разительно отличались от их собственных. Они были людьми, которые в той или иной мере соприкоснулись с персидской и китайской цивилизациями.

Почти за 100 лет скитаний по разным землям от Месопотамии до Забайкалья они воочию увидели, как умирает централизованная Монгольская империя и на смену ей воцаряются где безвластие, где многовластие, а вместе с ними — беззаконие, разбой, разруха и «мерзость запустения». При виде всего этого они не могли не проникнуться мыслью о преимуществе пребывания в составе стабильного государства с сильной властью и твердыми законами.

Они были людьми, вобравшими в себя опыт предков, которые в свое время с таким трудом и после стольких испытаний пришли к пониманию того, что империя — это порядок.

Думается, указанное обстоятельство сыграло далеко не последнюю роль в их решении принять подданство Российской государства.

* * *

Даже в начале XVIII в. среди забайкальских бурят существовало постоянное опасение вновь оказаться данниками монгольских ханов и жертвами грабительских маньчжурских набегов. Тогда как российская граница означала надежную защиту от посягательств из-за рубежа. Кроме того, предводители родов как люди прагматичные не могли не учитывать, что, оказывая услугу Петру, они тем самым обретают право на его понимание в вопросе о «породных» бурятских землях.

Для самого же царя в тот момент, когда он принимал бурятских посланцев, речь, по сути, шла не только и не столько о «породных» землях. Вопрос стоял куда глобальней. Забайкалье в военно-стратегическом смысле являлось ключом ко всей Сибири и Дальнему Востоку, ко всей необозримой территории, над которой с юга, подобно грозовой туче, нависала загадочная в смысле военной мощи Цинская империя. Земли за Байкалом принадлежали России скорее номинально, поскольку в случае чего отстаивать их Петру было бы просто нечем.

Силы государства были сильно подорваны разорительными Крымскими и Азовскими походами конца XVII в. Но особенно трудным оказалось начало XVIII в. Совсем недавнее поражение под Нарвой тяжело отразились и на самом Петре, и на всем государстве. В. О. Ключевский писал:

«После Нарвы началась неимоверная трата людей. Наскоро собираемые полки быстро таяли в боях, от голода, болезней, массовых побегов, ускоренных передвижений на огромных расстояниях…»

Следовательно, в немалом расстройстве пребывали и промышленность, и сельское хозяйство. А Северная война продолжалась. До Полтавы надо было еще дожить…

Итак, перебросить из Центральной России в Забайкалье хотя бы некий «ограниченный контингент» Пётр не мог себе позволить. И вместе с тем он, как никто другой, осознавал всю значимость тех территорий для будущей России. Среди масштабных планов, которые он вынашивал, большое место отводилось Востоку, но вплотную подступиться к нему он смог лишь в самом конце жизни. В год своей смерти, в 1725 г., царь задумывает почти одновременно отправить на Камчатку и далее к берегам Америки опытного мореплавателя Витуса Беринга, а в Китай — проверенного дипломата и разведчика Савву Рагузинского[62]. Последний, как мы знаем, в 1727 г. основал Кяхту, заключил два важных договора с Китаем — Буринский и Кяхтинский, а также содействовал приданию официального статуса службе бурятских формирований по охране забайкальских границ.