Кинокава - Савако Ариёси

Жара вымотала Ханако, но она вмиг обрела силы, стоило ей ступить на родную землю, пробежала по двору и несмело вошла в дом.

– Есть тут кто-нибудь? Это я, Ханако! – громко позвала она и прислушалась. Внутри явно кто-то был. – Войти можно?

– О, да это же Ханако! – всплеснула руками Утаэ, отодвинув фусума, и тут же спросила: – А где же твоя мама? Разве она не приехала с тобой?

– Нет, не приехала. Мама осталась дома.

– Всегда она такая! В прошлый раз мы не знали, что и подумать, так внезапно она укатила.

– Как бабуля?

Утаэ помрачнела и передала Ханако слова врача. Правая сторона тела Ханы полностью парализована. Доктор посоветовал ей отдыхать, больше он ничего для нее сделать не может. Старушка теперь даже день от ночи отличить не в состоянии.

Мать говорила, что особняк пришел в полный упадок… В комнатах царил полумрак, однако Ханако заметила, что татами совсем новые, да и весь дом преобразился, как если бы совсем недавно у хозяев вдруг появились деньги и они не жалели их на внутреннее убранство. После первого инсульта, случившегося год назад, Хана поняла, что конец близок, и начала продавать антиквару вещи из хранилища. Знала об этом только Оити. Хана сделала ремонт и даже заказала новые дзабутоны для гостей.

Ханако наткнулась на Оити в коридоре.

– Как хорошо, что вы приехали! Госпожа хозяйка постоянно о вас спрашивает. Вот она обрадуется!

Оити была лет на десять моложе Ханы, но и ей уже исполнилось семьдесят. Старушка стояла, наклонившись вперед, словно ей не хватало воздуху.

– Ничего, если я войду без предупреждения? Поговорить с ней можно?

– О да, конечно. Поболтать она любит. Давайте я провожу вас.

Две женщины вошли в комнату Ханы, расположенную в конце коридора. Бывшую гостиную переделали под спальню. Несмотря на то что на улице стояла нестерпимая жара, фу сума и сёдзи были плотно закрыты. В нос резко ударил запах больницы, хотя дезинфицирующими средствами здесь не пользовались. Крохотная лампочка отбрасывала тусклый призрачный свет. Хана лежала на боку в центре комнаты, такой темной, что невозможно было разобрать, чистые ли под ней простыни. При виде маленького сморщенного личика Ханако вспомнила мумии из музея и застыла на мгновение.

– Госпожа хозяйка, Ханако из Токио приехала, – объявила Оити.

– О? Она правда здесь? – проговорила Хана, не повернув головы.

Ханако боялась, что бабушка, как и Утаэ, спросит, почему не приехала ее мать, но эти опасения не оправдались.

– Это ты… Как мило, что ты меня навестила! – только и сказала Хана внучке, опустившейся рядом с ней на колени. – Сколько тебе, Ханако? Двадцать семь? – Взгляд рассеянный, блуждающий. – Сама ты себе мужа вряд ли найдешь. Твоя мать свято верит в то, что вышла замуж по любви, но на самом деле она попала в ловушку, расставленную для нее взрослыми. Не дело женщине заниматься карьерой и жить без мужа.

– Но я вовсе не против брака.

– Твоей матери тоже было двадцать семь, когда она родила тебя. Вся издергалась, бедняжка, даже перед медсестрами в больнице не смогла сохранить лицо. А как она кричала, как кричала, рожая такую кроху! Вот вам и заносчивые речи о свободе, и нападки на феодальные порядки. Пустое все это, одни слова. Когда она заходилась криком в родовых схватках, я поняла, что ей ни за что не сравниться с женщинами прошлого, которые стоически переносили боль. Смешно, право же!

Время не пощадило лица Ханы, но голос остался твердым. Ханако подумала, что Хане не следует перенапрягаться, и с тревогой оглянулась на Оити. Как угомонить бабушку и заставить ее замолчать?

– Она теперь все время такая, стоит только глаза открыть. Посидите с ней немножко. – Оити перекинулась парой слов с медсестрой, которая массировала ноги Ханы, и вышла.

Одна из особенностей инсульта заключается в том, что он оживляет воспоминания о далеком прошлом. Когда один слушатель уставал, Хана находила себе другого и без умолку болтала обо всем на свете. Ханако прослушала курс политической истории, узнала во всех подробностях о состоянии государства во время японско-китайской войны 1894 года, Русско-японской и Первой мировой. Ей даже сообщили, что ее мать появилась на свет ногами вперед.

– Из-за этого Фумио с самого детства выступала против нас. Родись она мальчиком, из нее наверняка вышел бы активный член социалистической партии!

– Хочешь сказать, либерально-демократической, бабуля? Не забывай, она ведь получала деньги от землевладельца.

Хана надтреснуто рассмеялась, обвисшая кожа на шее задрожала. Когда глаза Ханако привыкли к полумраку, она заметила, что бабушка выглядит гораздо моложе своих лет, а ведь ей уже восемьдесят один. Морщинистое лицо до сих пор не утратило следов былой красоты. Десны ее, правда, усохли, и вставная челюсть выступала вперед, мешая говорить.

– Может, лучше вынуть вставную челюсть, бабуля?

– О нет! Я и так старая. Без зубов совсем безобразная стану.

«Должно быть, в молодости бабушка была безумно влюблена в себя, – пришло на ум Ханако. – Она до сих пор заботится о своем внешнем виде, хоть и прикована к постели». За всю войну Хана ни разу не надела брюки и до самого конца носила шелковые кимоно с длинными рукавами.

– Фумио, отчего ты так поспешно уехала в прошлый раз? – недовольно насупилась Хана.

– Бабуля, мама не смогла приехать. Хана как-то странно поглядела на внучку:

– Это ты, Ханако?

Теперь для нее существовало только прошлое, картинки настоящего постоянно ускользали из сознания и казались какими-то нереальными.

Ханако не отходила от бабушки с самого первого дня. Заболев, Хана перестала отказывать себе в маленьких радостях и тратила деньги направо и налево, как в те времена, когда был жив Кэйсаку. Всем своим гостям она дарила подарки. Норио Кавагути, который унаследовал избирателей Кэйсаку, стал членом парламента и в прошлом году был назначен на пост государственного министра. Во время одного из его визитов Хана велела Оити передать ему пятьдесят иен на предвыборную кампанию. Она совершенно не разбиралась в нынешних ценах, а когда кто-то пытался объяснить ей реальное положение вещей, наотрез отказывалась слушать, упрямо цепляясь за свои представления.

Когда Ханако не оказывалось рядом, старушка выходила из себя. А если ей говорили, что внучка отдыхает, она неизменно начинала ворчать: «Разве инвалид не важнее сна?»

Днем Хана частенько дремала, зато ночью ей совершенно не хотелось спать, и она злилась на каждого, кто клевал носом. Она сильно расстраивалась, если кто-то не являлся по первому ее зову, и начинала вызывать к себе всех подряд, требуя, чтобы домашние заходили к ней по очереди. Чаще всего она вспоминала о Сэйитиро и Томокадзу, но быстро отпускала обоих. Сэйитиро удручал ее, Томокадзу бесил своей излишней заботливостью – вместо того чтобы спокойно выслушать мать, он начинал отчитывать ее за болтливость, словно учитель непослушную ученицу.

– Почему ты постоянно требуешь, чтобы я молчала? – возмущалась Хана.

– Но это ведь для вашего же блага! Вы переутомитесь, матушка, если будете все время разговаривать. Почему бы вам просто не полежать спокойно?

– Я уже десять дней с постели не вставала. Аппетита у меня нет, видеть то, что хочется, я не могу. Если и говорить нельзя, что тогда прикажешь мне делать?

– Не думайте ни о чем, просто отдыхайте.

– Но чтобы ни о чем не думать, нужно приложить немало усилий. Полагаешь, больной человек способен на религиозную медитацию? – злилась Хана.

Врач сказал, что теперь смертельного исхода можно ждать в любой момент, и предостерег родственников от бесконечных бесед с больной, поскольку это может приблизить печальный финал.

– Говорите о вещах отвлеченных, незначительных. Будет лучше, если собеседник сам станет разглагольствовать на какую-нибудь тему, а госпожа Матани – слушать. Еще было бы неплохо почитать ей.

В гостиной собрались дети Ханы, ее родственники, старые арендаторы и землевладельцы, которые были когда-то связаны с Кэйсаку. «Синъикэ» представлял Эйскэ; его отец Косаку умер два года назад. Все сошлись на том, что надо занять Хану книгами. Кто-то предложил читать ей бестселлеры, которые привезла с собой Ханако, но Томокадзу покачал головой:

– Вам не кажется, что эти истории расстроят ее?

Утаэ согласилась с ним:

– Мама, конечно, любит современные интеллектуальные романы, но ей будет трудно сосредоточиться и воспринять их на слух. Лучше остановиться на старых любимых произведениях.

Все поддержали эту идею, только не знали, с чего начать. После затянувшейся паузы Сэйитиро вынес на суд предложение:

– Думаю, надо почитать ей что-нибудь вроде «Гэндзи» или «Хэйкэ-моногатари».

Собравшиеся пришли в замешательство. Некоторые в глаза не видели этих памятников японской словесности и тем не менее считали их невероятно трудными для чтения.

– Перед тем как заболеть, матушка читала «Масукагами»,[91] – сказал Сэйитиро.