Клуб избранных - Александр Овчаренко

Освободился Лёшка в июне. Время хорошее: тайга зеленью вся покрылась, зверьё после зимы вес набирать стало, да и молодняк подрос.

Домой из областного центра Лёшка добирался на попутке. Не доезжая пару километров до Разгуляевки, он машину остановил, сунул водителю сотенную купюру и пошёл пёхом. За ближайшим поворотом Лёшка не утерпел: скинул ватник, упал в траву лицом, и долго лежал так, вдыхая медовый запах разнотравья, даже задремал чуток. Потом солнце припекать стало, поднялся Лёшка Цыганков – бывший осуждённый, а теперь человек вольный, провёл ладонью по лицу, словно умылся, закинул «сидор»[44] за плечи и зашагал походкой лёгкой прямиком к родимому дому.

Дома, после того, как маманька всплакнула на радостях, Алексей одежду с себя всю снял и на пол бросил.

– Одёжу, маманя, сожгите!..И «сидор» тоже в печь! Всё в огонь, чтобы в хате тюрьмой и не пахло! – хриплым от волнения голосом произнёс Лёшка, и как был в трусах, так и вышел из хаты. Перемахнув через плетень, он вприпрыжку пробежал через огород, выбежал на берег и с разбегу бросился в Медведицу. Медведица приняла его в своё лоно и ласково омыла прохладной водой тело и душу. На берег Цыганков вышел другим человеком: унесла Медведица все его боли и печали, что за пять тюремных лет накопились.

– Со свиданьицем! – насмешливо произнёс чей-то голос. Оглянулся Лёшка и видит: сидит на берег, Жорка Карась и как кот щурится. На толстощёком лице Карася улыбка, да только Лёшку теперь улыбками не обманешь! Не верит Лёшка больше ни Жорке, ни словам его ласковым. Вся порода их, начиная от кабатчика Василия, до правнука его Жорки, лживая. Если бы не Карась, не валил бы Лёшка лес на зоне. Пять лет назад на танцах в деревенском клубе «впрягся» Лёшка в разборку, не по своей воле – Карась попросил. Если бы трезвый был, до драки дело бы не дошло, а как драка началась, Карась куда-то подевался. Пришлось Лёшке одному против троих отдуваться. Зуб тогда Лёшке передний выбили. Выплюнул зуб Лёшка, и такое зло взяло его.

– Ах, мать вашу…! Что же я теперь, по вашей милости ходить щербатым буду? – взревел он, и, достав из-за голенища сапога охотничий нож, кинулся на обидчиков. Убить не убил, но двоих порезал: одному парня по щеке полоснул, второму нападавшему брюшину пропорол. Мужики Лёшку скрутили, и перед тем, как прибывшим по вызову милиционерам передать, от души попинали по рёбрам.

Потом было следствие, на котором Цыганкову всё припомнили: и драку в клубе – злостное хулиганство, и нож охотничий – незаконное ношение холодного оружия, и то, что двоих порезал – тяжкие телесные повреждения. На суде Цыганков ничего не отрицал, но про Жорку Карася промолчал: так адвокат посоветовал, которого Жорка для него нанял. В итоге по совокупности получил Лёшка «пятерик» и отбыл в места не столь отдалённые.

Обидно стало Алексею: он пять лет баланду тюремную хлебал, а Жорка в это время на разных курортах загорал, да девок местных, до которых был большой охотник, портил. Вот и сейчас выглядит Жорка не по-деревенски: рубашка на нём цветастая, вся в пальмах да попугаях заморских, на голове белая бейсболка с прозрачным козырьком, а вместо штанов – шорты, такие же белые, как бейсболка. Шикарно выглядит Карась, не то, что Лёшка, у которого всего добра – старый костюм отцовский, да ватник лагерный.

– Да ты никак на меня обижаешься? – удивился Жорка.

– Как не обижаться? – сжал кулаки Лёшка. – А не ты ли меня на драку в клубе «подписал»[45]?

– Я! – легко согласился Жорка. – В драку ты по моей просьбе ввязался, но ножом размахивать я тебя не просил. Так что, голуба, ты за свои грехи срок мотал.

Промолчал Лёшка, так как нечего в ответ Карасю сказать, есть правда в его словах: не просил Жорка людей уродовать, пугнуть надо было, а он сдуру ножичком размахивать начал. Выходит, прав Карась: за свою дурость он на зоне пять лет корячился.

– Ладно, старик! Забудем былое, пошли лучше ко мне, отметим твоё освобождение, – примирительно произнёс Жорка и положил ему руку на плечо. Лёшка руку с плеча стряхнул:

– Иуда, ты Карась! Водкой откупиться хочешь! Пошёл ты со своей выпивкой, знаешь куда…!

– Зря ты так. Я ведь хотел по-людски, а ты меня за это матюками кроешь! – обиделся Карась. – Непутёвый, ты Цыганков, как есть непутёвый! Вот ты сейчас ругаешься, а того не знаешь, что рано или поздно ко мне за помощью придёшь.

– Не приду! Сдохну, но не приду! – процедил сквозь зубы Цыганков.

– Придёшь! – уверенно возразил Жорка. – Ещё как придёшь, и умолять меня будешь, чтобы помог. Деваться тебе не куда. В Разгуляевке работы нет, а в городе кто судимого, да к тому же и без профессии на работу возьмёт?

– Возьмут. В леспромхоз очень даже возьмут! Я на лесосеке за пять лет не одну специальность освоил.

– Я же говорил, что ко мне придёшь! Леспромхоз теперь мой!

– Как твой? Был же государственный?

– Вот именно, был! Обанкротился леспромхоз, развалился. Остатки земляки разграбили да разворовали. Я всё, что от бывшего государственного предприятия осталось, выкупил, лесопилку отремонтировал, оборудование японское завёз, новые тягачи закупил. Всеми правдами и неправдами лицензию оформил, сейчас лесом с Японией торгую. Так что благодаря моей фирме люди в Разгуляевке живут лучше, чем в областном центре. Там-то целлюлозный комбинат совсем закрылся. Нерентабельно, говорят, у нас целлюлозу выпускать: оборудование устарело, себестоимость высокая, да ещё транспортировка через всю страну. Одним словом, дорого!

Ничего не ответил Цыганков, так и побрёл домой мокрый, понурый, в синих семейных трусах до колен. Праздник был испорчен. Карась, хотел он того или нет, открыл Лёшке глаза на суровую действительность. За пять лет много в Медведице воды утекло: другая жизнь, другие законы, другие хозяева жизни.

Лето и осень Алексей провёл на огороде: сажал, пропалывал, поливал, удобрял и много чего делал, чтобы зимой не голодать. Зимой на песцов капканы ставил, пробовал белковать, да не получилось. Однажды под вечер пришли в дом к Алексею участковый милиционер Копысов и Архип Березин – лесник местный, которого разгуляевцы за огромный рост и нелюдимость прозвали Потапычем.

– Значит, нарушаем. – не то спросил, не то констатировал факт нарушения законности участковый.

– Никак нет, гражданин начальник! У меня всё по закону: не пью, не скандалю, на отметку хожу регулярно. Да Вы же сами знаете, – по-военному чётко ответил Цыганков.

– Нарушаете! – стоял на своём милиционер. – Незаконное владение охотничьим оружием – это что, разве не нарушение?

– У тебя от батьки ружьецо осталось, двустволка тульская. Люди баяли, ты с ней по тайге гуляешь! – пробасил Потапыч.

Двустволку изъяли.

– Ты судимый, разрешение на оружие тебе никто не оформит, так что ружьё тебе не положено, – коротко пояснил Копысов и заставил Лёшку расписаться в протоколе.

– Следующий раз так легко не отделаешься, – пообещал участковый и хлопнул дверью.

Оставшись один, Алексей долго курил, размышлял, прикидывал и так и этак. Получалось, что хочешь, не хочешь, а на поклон к Карасю идти придётся. Под утро Лёша зашёл в спаленку.

– Мамань, слышь, что говорю? Не вытянуть нам зиму без ружьеца-то. Придётся мне в леспромхоз наниматься. Если Жорка на работу возьмёт, хорошие деньги домой приносить буду. Мамань? Мамань!.. М-а-м-а-а!

Это хмурое зимнее утро Лёшка Цыганков встретил, будучи сиротой. Гроб Лёшка сам состругал, из сосны, могилку в мёрзлом грунте выдолбить соседи помогли. Огляделся Лёшка и видит, что в доме нищета беспросветная, даже гроб обить нечем.

Вечером кто-то тихонько в дверь поскрёбся. Скрипнула дверь, и в хату несмело вошёл Карась. Вздохнув, Жорка стащил с головы песцовую шапку и перекрестился. Молча присел за стол на краешек лавки и опасливо покосился на гроб. Лёшка покусывал губы и упорно молчал. В доме – хоть шаром покати, даже поминки справить не на что.

– Лёша, мы тут с соседями на похороны собрали немного, – тихонько промолвил Карась и выложил на столешницу две пачки купюр: одна была разномастная, потрёпанная – всё больше десятирублёвки российские, во второй пачке были новенькие доллары. Лёшка догадался, что доллары пожертвовал Жорка, так как у разгуляевцев «зелень» заморская отродясь не водилась, а российские деньги в руках долго не задерживались.

Уходя, Жорка повернулся и напоследок сказал:

– Вот что, Алексей! Ты после похорон в контору ко мне приходи. Напишешь заявление, пойдёшь работать. Тягач я тебе, конечно, сразу доверить не смогу, пойдёшь сучкорубом, а дальше видно будет.

Сказал так и ушёл, а Лёшка остался один.

Холодно в доме, пусто. Тускло горит свеча в руках покойницы, капает горячий воск на холодные пальцы, капают мужские слёзы на старую столешницу. Завтра появится на погосте могилка новая, да видно, не последняя.