Предать – значит любить - Светлана Демидова

– Да держи... Жалко, что ли...

Катя счастливо улыбнулась, продолжая покачивать малыша.

– Слушай... – опять начала женщина, – а возьми его совсем...

– Как это – совсем? – спросила Катя, не улавливая подлинного смысла вопроса и потому продолжая бессмысленно улыбаться.

– Совсем – это и есть совсем... Я тебе его могу... отдать... доверить... Вижу, что не бросишь...

Только тут до Кати наконец дошел смысл сказанного, и грудь пронзила такая острая боль, что она чуть не выронила малыша, потом еще крепче прижала его к себе и, наконец, подняла на говорившую глаза. Рядом с ней сидела маленькая и очень худая женщина. Чрезмерно худая, по-страшному.

– Вы шутите? – только и смогла проговорить Катя.

– Какие уж тут шутки? – некрасиво кривя бескровные губы, отозвалась та. – Ты посмотри на меня повнимательней.

Катя не могла не повиноваться. Она еще раз скользнула взглядом по женскому лицу и ужаснулась. Глаза матери тонули в коричневых кругах, на высоком прозрачном лбу выступили бисеринки пота. Кожа ввалившихся щек была тусклой и сухой. Тонкая жилистая шея казалась высунувшейся из старенького бурого пальтеца.

– Болею я. Думаю, протяну недолго. Врачи ничего хорошего не обещают... и вылечить... не могут. Гришенькин папаша исчез бесследно, как только я начала худеть и дурнеть не по дням, а по часам. Я решила уехать в деревню к матери, там, у сестры, своих детишек – мал мала меньше, а я еще лишний рот привезу. Сама-то... помру... а вот Гришенька... А ты не бросишь, я же вижу! – Женщина впилась исхудавшими пальцами в Катино плечо и заговорила быстро, горячо: – Я хотела просто оставить тебе его и уйти, но не смогла. Надо по-хорошему. Я его никогда не бросила бы, если бы... Мне ведь даже держать его тяжело... И молока в груди давно нет, и с деньгами плохо! Возьми Гришеньку вместо своего! Будто не было у тебя выкидыша! Ему всего четыре месяца! Он еще ничего не понимает, а потому, когда подрастет, будет тебя настоящей матерью считать!

– Нет, ну как же... – с ужасом проговорила Катя, но женщина перебила ее вопросом:

– Как тебя зовут?

– Катей...

– Возьми Гришеньку, Катя! А я за тебя молиться буду... за вас... Сколько мне времени отпущено, столько и буду!

Катя мало полагалась на силу молитв, но отдавать Гришеньку ей и самой не хотелось. Его маленькое тельце уже согрело ее своим теплом, да и руки, казалось, навеки приросли к чужому ребенку.

– Я тебе не буду его метрику отдавать... Чтобы у него все заново было... Скажешь, что... на вокзале... нашла... Или не нашла... Можешь как было рассказать... Или по-другому... Это ведь все равно...

Из черных глаз незнакомки полились слезы. Катя протянула ей Гришеньку, но женщина, покачав головой, загородилась прозрачными руками, поднялась со скамейки и быстро пошла к выходу из здания. Катя осталась с малышом на руках.

Потом пришел поезд, который привез посылку для Катиной семьи и увез ее дальше. Потом пришел другой поезд. На нем уехала в деревню мать Гришеньки. А Катя все сидела на скамейке с мирно посапывающим ребенком. И только тогда, когда Гришенька проснулся и раскричался, настойчиво чего-то требуя, и никак не мог уняться, Катя наконец поднялась с вокзальной скамьи и понесла ребенка домой.

* * *

Родители долго уговаривали Катю отдать Гришеньку в дом ребенка. Она отказывалась наотрез. Отец злился, что малыш не дает ему спать и он уходит на завод с песком в глазах и ломотой в спине. Людмилке не нравился запах пеленок, которым скоро пропиталась вся их тесная комната. Соседи тоже были очень недовольны новым беспокойным жильцом. Надежда Ивановна однажды привела в дом представителей органов опеки, которые принялись убеждать Катю, что ей, молодой вдове, не имеет никакого смысла усыновлять подкинутого ребенка, поскольку она вполне может выйти замуж и нарожать своих детей. А новый муж может невзлюбить чужого ребенка, и ребенок в такой нездоровой атмосфере сделается невыносимым для Кати.

Уговорить Катю было невозможно, но она понимала, что не имеет никакого права создавать проблемы семье, а потому вспомнила о предложении Виталия Эдуардовича, которое он сделал ей на поминках. Катя завернула Гришеньку в то же старенькое одеяльце, которое почти целиком скрывалось в новом белом пододеяльничке, взяла с собой бутылочку с кефиром и отправилась в больницу к Кривицкому. Виталий Эдуардович, разумеется, был на операции, но молоденькая медсестричка узнала в Кате бывшую невестку главного врача и проводила в его комнату при больнице.

Катино сердце сжалось при виде запущенного холостяцкого жилища. По всему было видно, Виталий Эдуардович бывал здесь редко. Скорее всего, он не только весь день проводил в больнице, но и спал где-нибудь в ординаторской. На всех немногочисленных предметах лежал слой пыли. На кожаный больничный топчанчик, одиноко стоящий у стены, были брошены плоская подушка в несвежей серой наволочке и редкое казенное одеяло неопределенного цвета. На столе, покрытом медицинской оранжевой клеенкой, стояло несколько стаканов с чайным осадком на дне. Рядом лежала россыпь каких-то документов, на которых пристроилось щербатое блюдце, полное пепла и окурков. В комнате висел прогорклый запах застоявшегося табачного дыма.

Катя положила Гришеньку на топчан и первым делом распахнула форточку. Ей хотелось навести порядок, но она плохо представляла, куда можно вывалить окурки из пепельницы и где помыть стаканы, а потому решила ничего не трогать. Осторожно переложив сверток с ребенком на стол, стряхнула пыль с одеяла, закрыла им подушку и уселась на топчан с малышом на руках.

Кривицкого долго не было. За окном стемнело, Гришенька успел не только проголодаться, но и съесть свой кефир, и покричать вдоволь, и снова заснуть. В конце концов задремала и Катя. Очнулась от резкого света, неожиданно ударившего в глаза. Завозился и запищал Гришенька.

– Прости, Катя, я не думал, что ты дождешься, – начал Виталий Эдуардович. – Мне передали, что ты пришла, но тут же привезли парня с черепно-мозговой травмой, я не мог... Ты же понимаешь...

Она понимала, а потому только кивнула. Кривицкий подошел к топчану, с удивлением взглянул на ребенка, спросил:

– Чье сие чудо?

– Мое! – ответила Катя, взглянула ему в глаза, и сердце ее тут же переместилось с положенного места куда-то в район желудка, голову закружило, во рту стало противно сухо. Он опять слишком живо напомнил ей погибшего мужа.

– В каком смысле? – еще больше удивился Виталий Эдуардович, и его голос окончательно доконал Катю. Из ее горла вдруг вырвались неудержимые рыдания, она заплакала громко и горько, впервые после смерти мужа. – Ну что ты, Катюша? – всполошился Кривицкий, подсел к ней на топчан и обнял за плечи.