Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса) - Морис Самюэл

Наконец Сингаевский ответил: "Я его знаю". "Вот в эту минуту" с горечью сказал Маклаков в своей заключительной речи, "обвинители и вмешались". Вернее, выступил судья Болдырев, который с этого момента - с помощью обвинителей стал направлять Сингаевского в течении дальнейшего показания.

Судья Болдырев: (Сингаевскому) "Где вы с ним встретились?"

Сингаевский: "В комнате у Караева"

Судья: "Вы говорили с ним по поводу убийства Ющинского?"

Сингаевский: "Нет"

(203)

Судья: "Вы утверждаете, что когда вы говорили с Караевым, этот молодой человек не присутствовал?"

Сингаевский: "Он не присутствовал".

Таким образом острый момент крайней опасности миновал - ведь Караев в своем показании заявил, что Сингаевский сделал ему свое признание в присутствии Махалина. Если уж Сингаевский не мог отрицать, что он когда-либо встречался с Махалиным, самое лучшее для него было отрицать присутствие Махалина при его разговоре с Караевым. Если Сингаевский и был на волосок от признания в убийстве, Болдыреву удалось вывести его из этой опасности; все, что Сингаевскому нужно было теперь делать, это механически повторять что Махалин не присутствовал при разговоре его с Караевым, и что при разговоре с Махалиным не было речи об убийстве.

Можно почти с полной уверенностью сказать: если бы состоялась встреча Сингаевского лицом к лицу с его бывшим кумиром Караевым, Сингаевский бы не выдержал и принес бы повинную. И с одинаковой уверенностью можно предположить, что Караев с его вспыльчивым, бурным характером, с его полным презрением ко всяким властям, никогда бы не потерпел вмешательства судьи и прокуроров, бесстыдно подсказывавших ответы Сингаевскому. А если бы ему не удалось остановить их маневры, он бы конечно произвел такой скандал, что эти маневры все равно потеряли бы какое бы то ни было значение.

"Мы протестовали", сказал Маклаков в заключительной речи, "но оцепенелое молчание Сингаевского было прервано, и тайна осталась нераскрытой". Не совсем так рассматривал инцидент "агент Д."; в ту же ночь, в письме к Щегловитову он писал "...хотя Сингаевский не признался в убийстве, он признал, что знает Махалина и подтвердил некоторые детали его показания; публика не сомневается, что Бейлис будет оправдан".

Девятнадцатый и последний день опроса свидетелей принес с собой высшую степень унижения для прокуратуры в результате показаний полковника Павла Иванова, помощника Шределя (главы жандармского управления). Тут надо (204) вспомнить, что под давлением начальства, именно полковник Иванов, в начале следствия, приступил к изготовлению улик против Бейлиса. Это он подсадил арестанта-шпиона Козаченко в камеру Бейлиса, и ничуть не изобличил дико-нелепого доноса Козаченко, будто бы Бейлис пытался его нанять для отравления фонарщика Шаховского и сапожника Наконечного. Будем помнить также, что вызванный на допрос к Иванову, Козаченко упал на колени и сознался, что он всю эту историю выдумал.

Легко понять, почему администрация не хотела пускать дурачка и пьяницу Козаченко в зал суда, но непонятно почему Иванов рассказал главному редактору "Киевлянина", Пихно, о признании Козаченко. Пихно умер до процесса, но он успел рассказать о разговоре с Ивановым другому журналисту, крещеному еврею Брайтману, в свою очередь беседовавшему по поводу этого эпизода с Ивановым.

На суде Карабчевский допрашивал Иванова по поводу этих разговоров:

Карабчевский: "Вы сказали, что говорили с Брайтманом по поводу бейлисовского дела; случалось ли вам говорить с ним об информации, полученной им от Пихно?"

Иванов: "Я не помню"

Карабчевский: "Вы никогда с ним не говорили о Козаченко?"

Иванов: "Я не могу с точностью припомнить разговоры происходившие два года тому назад".

Карабчевский: "Значит вы не упомянули о ложном обвинении Бейлиса и о признании Козаченко, что он солгал?"

Иванов: "Я этого" не помню".

В судебном отчете не значится прямого вопроса со стороны защиты: "Признался ли вам Козаченко, что он выдумал всю историю с отравлением?" Иванова только спросили, говорил ли он об этом с Пихно и с Брайтманом - мы только что видели, как он ответил на эти вопросы.

Роль, сыгранная Ивановы в эпизоде с "неудачным признанием" тоже показывает каковы были чувство чести и компетентность этого человека. Именно к нему Рудзинский обратился в свое время с намерением сознаться в грабеже, и Иванов его (205) направил куда следовало. Об этих обстоятельствах Грузенберг, главным образом, его и допрашивал.

Грузенберг: "Разве вы не спросили Рудзинского, почему сознание в грабеже, совершенном в ночь с 12 на 13-ое, дает ему алиби касательно убийства, совершенного в утро 12-го числа?"

Иванов: "Нет, я не спросил".

Грузенберг: "Но ведь в газетах уже появилось точное указание относительно времени убийства".

Иванов: "Мне об этом ничего не было известно".

Как мы уже ранее видели, в газетах сначала появились противоречивые сведения относительно времени, когда было совершено убийство. Более чем вероятно, что эти вводящие в заблуждение сведения в газетах были ловушкой со стороны полиции; однако, невозможно поверить, чтобы Иванов был неправильно информирован. И вот эта ложь тоже помогла вскрыть правду. Иванов решил сыграть хотя бы на частичном алиби и потому одобрил план Рудзинского сознаться в грабеже. Сам же, в своих показаниях спотыкался с одной лжи на другую; он производил впечатление человека погруженного в какой-то туман, и когда прокуратура пробовала ему подсказывать, как она подсказывала Сингаевскому, он не воспользовался ее помощью.

Его спросили работал ли кирпичный завод в день убийства. На этот вопрос он дал два ответа; первый - что от следователя Фененко получен был рапорт, что завод работал. Но такой ответ был нежелателен для прокуратуры; снова спрошенный, Иванов сказал, что он не смог этого выяснить. Тогда Виппер, едва скрывая свое отчаяние, спросил: "Разве этот вопрос вас не интересовал?" - "Да, но я не мог установить, работал ли завод", - был ответ.

Тогда Виппер решил переменить курс и вернулся к уже не раз испробованной тактике, стараясь доказать роль еврейского капитала и запугивания в защите Бейлиса.

Виппер: (обращаясь к Иванову) "Известно ли вам, что Бразуль, Махалин и Караев получали какие-либо суммы денег?"

Иванов: "У меня есть рапорт об этом. В киевской (206) жандармерии есть несколько заявлений, подтверждающих, что все лица занимавшиеся частным расследованием, получали денежные вознаграждения". - "Согласно этому рапорту", продолжал Иванов, "Бразуль в свое время получил три тысячи рублей, а Караев и Махалин получали регулярно по пятьдесят рублей в месяц".

Тут Грузенберг, защищавший Бейлиса без всякого вознаграждения, вскипел, и потребовал, чтобы Иванов раскрыл источник своей информации; он отвергал объяснения Иванова, что тот должен в этом вопросе сохранять служебную тайну. В это время вмешался судья Болдырев: "Свидетель заявил: жандармерия располагает точными и надежными сведениями, не оставляющими у него никаких сомнений, но служебный долг не позволяет ему об этом говорить".

"Вот я именно об этом и говорю", резко возразил Грузенберг, - "почему вы, ваше превосходительство, не объясняете ему, что его служебный долг состоит в том, чтобы говорить только правду, и что тут никаких секретов быть не может? Я прошу внести это в протокол".

Замысловский решил, что это подходящий момент, чтобы подразнить Грузенберга и напомнить ему, что ведь Иванов давал свое показание по настоянию защиты. Грузенберг сейчас же парировал: "Безразлично, какая сторона вызвала свидетеля; не существуют свидетели обвинения и защиты - есть только честные и бесчестные свидетели".

- Замечание это было сделано в знаменитой грузенберговской манере - с прямолинейностью, граничащей с дерзостью. Нельзя было позволить защитнику делать намеки в суде, что ответственный государственный чиновник лжет. Судья Болдырев назначил перерыв заседания, чтобы обсудить этот и другие вопросы со своими коллегами. По возвращении судей, Болдырев обратился к Грузенбергу: "Я вас должен предупредить, что если с вашей стороны будут повторяться подобные замечания, я, к сожалению должен буду прибегнуть к крайним мерам". Грузенберг отступил на один шаг: "мое замечание ни кому лично не относилось".

Болдырев: "Вы себе позволили непозволительное выражение; вы отлично знаете, что такие инсинуации запрещены, (207) поэтому ваше замечание было абсолютно неуместным; я предупреждаю вас, что если вы будете продолжать, я буду вынужден прибегнуть к крайним мерам". - Но Грузенберг больше не позволил себя запугивать. Он ответил: "Я повторяю, что не признаю разделения: свидетели обвинения и свидетели защиты; все свидетели дают показание в суде, и они могут только быть честными и бесчестными - я остаюсь при этом мнении". Болдырев на это ничего не возразил.

Уже после процесса, киевская ассоциация адвокатов сочла себя обязанной сделать Грузенбергу выговор за его резкий тон в обращении с Ивановым; однако, это не могло помочь Иванову на суде.