Кровавый навет (Странная история дела Бейлиса) - Морис Самюэл

Конечно, самое простое объяснение было, что царская прокуратура не была заинтересована в образовательном цензе своего эксперта; они искали человека способного произвести нужное впечатление на данный состав присяжных заседателей, и думали, что в лице Пранайтиса они его нашли.

(218)

Глава восемнадцатая

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ РЕЧИ И НАПУТСТВИЕ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ

К 23-ему октября 1913-го года, с наступлением холодной погоды и ранних сумерек в зале суда, процесс вступил уже в свою пятую неделю вместо первоначально ожидавшихся десяти дней.

Присяжные заседатели, видимо были замучены; двоим из них понадобилась медицинская помощь, многие дремали во время заседаний. А теперь им еще предстояли заключительные речи, возражения и напутственное слово и резюме судьи, и все это никак не могло длиться меньше недели.

Речей предвиделось семь: из них три приходились на обвинителей; они по-прежнему настаивали что практика ритуальных убийств, вместе с присущими евреям зловредными чертами характера, были на суде доказаны; относительно виновности Бейлиса были небольшие, но многозначительные расхождения во мнениях.

И Виппер и Замысловский развивали тезис о неизбежности тупика: Чеберяк Бейлис. С самого начала, было только три группы людей, подозреваемых в убийстве: семья Андрюши, Чеберяк с ее шайкой, и Бейлис с неизвестными соучастниками. Обвинители, почти с тошнотворной монотонностью, потратили чуть ли не три дня, доказывая невиновность Андрюшиной семьи, факт и без них всем известный. Эта настойчивость имела целью создать впечатление, что выбор оставался только между Чеберяк и Бейлисом. Если бы даже нельзя было доказать прямую виновность Бейлиса, то достаточно будет доказать невиновность Чеберяк.

Логически рассуждая тут не было последовательности; но (219) этот "non sequitur" был необходимой предпосылкой для обвинителей и составляло основу заключительных речей Виппера и Замысловского. В общем Шмаков тоже придерживался этой предпосылки, хотя предлагал и другую альтернативу, впрочем не сильно на ней настаивая.

Исходя из этого общего отправного пункта, обвинители пошли по разным направлениям: Виппер специализировался на еврейском капитале и его местном, национальном и интернациональном могуществе; из его слов следовало, что все свидетели защиты, Красовский, Бразуль, Махалин, Караев, а также провалившиеся свидетели обвинения, фонарщики и несчастная Волковна, были либо подкуплены евреями, либо запуганы; даже маленькая Людмила была каким-то образом запугана.

Кто может знать какие огромные суммы были на это секретно потрачены, не говоря уже о гонорарах таким знаменитым адвокатам, как Карабчевский, Маклаков и Зарудный? Ведь если Чеберяк была ими расценена в сорок тысяч рублей, то и фонарщики и Волковна тоже обошлись в хорошую копейку. По словам Виппера, цифры, названные полковником Ивановым, (три тысячи рублей Бразулю и нищенское вспомоществование в пятьдесят рублей ежемесячно Махалину и Караеву), на самом деле были только прикрытием для трат более астрономических.

То, что так трудно было найти улики против Бейлиса объяснялось им просто: еврейское золото и могущество.

Этот заговорщицкий взгляд на историю развитый Виппером был по существу вариантом демонических обрядов состряпанных с таким жаром Пранайтисом, Сикорским и Шмаковым, но его материал носил более светский и политический оттенок.

История изображалась им как цепь темных заговоров учиненных преступными шайками, среди которых самыми главными были евреи. Конечно, говорил Виппер, он не обвиняет весь еврейский народ в убийстве Андрюши Ющинского; он только обвиняет Бейлиса с его сообщниками, кто бы они ни были. Но почему же, спросил он, эта гигантская мировая сила поднялась на защиту убийцы или убийц? Пусть присяжные заседатели над этим призадумаются. По его словам, его задача (220) состояла не только в том чтобы доказать виновность Бейлиса, была еще и другая, не менее важная: "Я должен доказать, что свидетели выступавшие здесь, подозреваемые в убийстве, и даже прямо обвинявшиеся в нем, невиновны".

Призывая присяжных не оставлять смерть маленького Андрюши безнаказанной, он продолжал доказывать несостоятельность улик против Чеберяк и ее "тройки". Он извинялся за возбужденность, порой, его речи, но при мысли о невинном мальчике, замученном и убитом и о чудовищных попытках скрыть и защитить убийц, он не всегда мог сохранять самообладание.

Речь Виппера продолжалась пять часов; Замысловский, после него, говорил только четыре часа; главный тезис его упирался в дилемму: или Бейлис или Чеберяк. Он спросил:

"Разве провал обвинений против Чеберячки не представляет собой потрясающих улик против Бейлиса?" Он соединял Чеберяк и Андрюшину семью в одну группу. Сыщики, Мищук и Красовский, пытались обвинить Андрюшину семью и провалились; после этого они пытались обвинить Чеберячку и снова провалились. С самого начала Мищук и Красовский приложили все усилия, чтобы запутать дело и отвлечь внимание от Бейлиса, единственного оставшегося в подозрении.

Что касается главного аргумента защиты, продолжал Замысловский, что в день убийства завод работал и Бейлис наблюдал за отправкой кирпича, то такая аргументация ничего не стоит. Ничто не мешало Бейлису освободиться на несколько минут, погнаться за Андрюшей и, сделав свое дело, вернуться к своим обычным обязанностям.

Шмаков, выступавший последним из обвинителей, попробовал отклониться от тезиса: "или - или". "А почему не Бейлис и Чеберяк?", спросил он, "такая возможность существует; я ничего здесь не утверждаю, и не могу обвинять Чеберяк, потому что она не имеет здесь защитника".

Как ни странно было такое предположение, заключительные слова Шмакова были еще более странными. Перед присяжными заседателями, по его словам, стоят два вопроса:

1) было ли это убийство ритуальным? и

2) был ли Бейлис убийцей?

"После того как вы ответите утвердительно на первый (221) вопрос, вам нужно будет перейти ко второму; ответ на этот второй вопрос будет делом вашей совести".

Он не объяснил, почему только второй вопрос был делом совести присяжных, или какие у него были основания связывать Бейлиса с Чеберяк, - обстоятельство на суде не установленное. Однако, мы знаем из его личного дневника, в какое бешенство его приводила Чеберяк ("эта лживая сука") "Она своей глупой хитростью ставила обвинение не раз в глупое положение". Возможно, что его коллеги были не менее злы на нее, но они лучше собой владели.

Шмаков превзошел даже Виппера в своих нападках на евреев; его речь была судорожной и бессвязной. Иногда его бессвязность была внезапной, иногда течение его мысли уплывало в какую-то тьму, чтобы в измененном виде, снова выплыть из подземелья. В целом эта речь представляла собой что-то расплывчатое, бледное, где сквозь начинающееся старческое размягчение мозга ясна была только его звериная злоба.

Прежде чем приступить к обзору заключительных речей защиты, мы должны вернуться к уже однажды поставленному нами вопросу: почему защита, во время допроса свидетелей, и в своих заключительных речах, решила не говорить о том, что было так очевидно и неоспоримо, а именно, что люди состряпавшие дело о ритуальном убийстве были на процессе пойманы с поличным? Почему они почти игнорировали письма, полученные Андрюшиной матерью и прозектором Карпинским? Эти письма были написаны и посланы до оглашения результатов вскрытия, одно письмо даже до самого вскрытия. И все же, в этих письмах точно указывалось число поранений на теле, и самое убийство описывалось как ритуальное.

Почему защита пропустила столь значительное заявление в признании Сингаевского Махалину и Караеву, что именно Рудзинский, эта "министерская голова", был ответственен за увечья на теле Андрюши?

Начальник сыскного отделения, Мищук, первый ведавший делом, сразу заявил, что ритуальное убийство было симулировано с целью спровоцировать погром.

Это было чрезмерным упрощением - главным побуждением, как выяснено было Красовским (и втайне допускалось (222) и администрацией), было желание наказать доносчика и навсегда закрыть ему рот. Однако, все улики указывали, что вторичным побуждением была симуляция ритуального убийства; необъяснимое иначе множество ран на теле, письма к Андрюшиной матери и киевскому прозектору, время, выбранное для убийства - перед самой еврейской и христианской Пасхой, и наконец, и то, что труп Андрюши был оставлен там где его так легко было обнаружить.

Мы нигде - ни в мемуарах Грузенберга, ни у Марголина, ни у Мазе, ни у Бен-Цион Каца - не можем найти ответа на этот вопрос. Однако простой здравый смысл нам его подсказывает. Предположим, что защита рискнула бы заявить: "Это не ритуальное убийство, это грубая подделка!" - и таким образом присяжные получили бы пищу для размышлений и дискуссий: "Ага, значит они признают, что было что-то похожее на ритуальное убийство, только оно было сделано так топорно, что не могло быть работой самих евреев".