Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

Раздраженная его сопротивлением, она ищет, не найдется ли веревки, и, заметивши под меловым обрывом над ручьем кусты лозняка, решает сплести ошейник. Пока она занимается этим, щенок вскарабкался на верх оврага, где начинается кукурузное поле. Она идет по тропинке за ним и видит закрывшую солнце тучу. Холодный ветер ударяет ей в голые руки и ноги. Накрапывает дождь. Она, догнав щенка, хочет приладить ошейник, но у нее ничего не выходит, он расплетается.

Боясь, что ноги, обутые в туфельки, начнут скользить и нагребут грязи, она оглядывается и видит недалеко полустанок. Она зовет щенка за собой, и оба бегут туда под косыми каплями. Зашумел дождь, и потекли белые пенистые ручейки. Они укрылись от дождя, не дойдя до полустанка, под дощатым навесом для сушки сена.

Скоро выглядывает солнце. Синеет светлое небо, блестящие рельсины томительно уходят по насыпи. Щенок, оглядываясь с тоской, чувствует начало осенних дождей. Убежав от Сони в каменоломню, он садится за кучей камней и, пока она его ищет, быстро, царапая задними ногами, забрасывает камешками. Вдруг, остановившись и подняв глаза на высокие стебли перед самым носом, он чувствует опять повторение такого же странного предвиденья, как то, которое было недавно в коридоре. Все, что происходит сейчас, было видено давно, и тогда было известно, что это будет, и в подтверждение этого ощущения вдруг издали слышатся несколько выстрелов, а потом непрекращающаяся трескотня и гул. Обеспокоенный, он прижимает голову и осторожно вылезает из ямы, и видит на ее краю наверху улыбающуюся Соню, с удивлением повернувшую голову к выстрелам. Она держит в правой руке свои связанные шнурками туфельки, и пальцы ее ног, неловко стоящих на известковых камнях, шевелятся, меняя положение. Увидя щенка, она бьет себя по ноге над коленом, зовя его, приговаривая:

– Ту…ту…ту… Пойдешь ты наконец? Упрямый черт!

Упрямый черт – этому она научилась у Балана. Но выскочивший из ямы щенок с отвращением и тоской пускается в сторону от трескотни, вверх по дороге, ведущей через поле.

Тогда Соня, сжав кулачки и махнув туфельками, внезапно сообразив, кричит:

– Постой, постой, я тебя возьму на шнурки. Я тебя верну.

И она бежит за ним по направлению к станции Воронково.

К вечеру глубина неба с востока действительно заволоклась, сильно похолодало, и начинаются осенние дожди.

XII. Осенние дожди

Сквозняки прохватывают коридоры. Двери сорваны на топчаны и дрова. Белая масляная краска скипает и лопается. Кроватей осталось мало, и под постели взяты столы с содранным ломберным сукном, а столы для еды сколачивают наиболее удобно из оконных рам, покрывая их досками из курятника, от которых едко разит куриным пометом. Во дворе глубокая грязь. Ее разносят по комнатам сапоги, снятые с убитых солдат, мокнущих на баштане вокруг пакгауза. Большое трюмо, разбитое утюгом, разобрано по кускам и продано в местечковую парикмахерскую. Сперва кухарка, переселившаяся в спальню Доны, заставляет Дону подметать комнаты и даже мыть пол, но скоро, обдумав хорошенько, она приискивает квартиру в местечке и, наладив ремонт, заботится перетащить туда кое-какие собранные в доме вещи. Ночью она перевозит туалетный столик Доны, прикрыв его половиками от дождя, и ставит первым в сырой комнате своей новой квартиры, которая из-за осенней поздней побелки долго держит пронзительный дух сырого вапна. Скоро выстиранные полы покрывают дорожки, взятые из кухни. Постепенно переносятся бронзовые шандалы с играющими в трубы фигурками, пуховые одеяла с пододеяльниками в лентах, белье и так далее. Особенно бережно кухарка устраивает отдельную комнату, которую держит под ключом. Давно хранимую фотографию перевозчика в пиджаке и галстуке она сдает в фотографию Шапиро для увеличения и вешает в золоченой раме рядом со своим портретом. Сперва она колеблется, не повесить ли и старухин, своей матери Цоневой портрет, но, вглядевшись в ее облик няньки, засовывает фотографию в комод под белье.

Разгрузивши ночью при керосиновой лампе несколько сундуков, где пересыпаны нафталином ковры, портьеры, зимние вещи и шторы, из которых кое-кто у местечковых портных нашил себе на зиму галифе и пиджаков, она набивает ими свои сундуки, которые увозит из кухни и водворяет на новой квартире, где все это безвыходно стережет старуха Цонева. Она молчит целыми часами, но хранит вещи усердно.

В местечке, залитом глубокой грязью, за плотно запертыми дверьми тоже собирают снесенное в первые дни добро, кому что досталось, и осторожно, частями, откапывая в кладовках, едят зимние запасы, а у кого их не было – голодают.

XIII. Таня

С заднего крыльца жадные молдаванки с яростью отрывают вещи, запихивая в узлы, и, едва успевая связать, перебрасывают через мур мужьям, которые убегают как ветер, продираясь через крыжовник, и уносят кофейные мельницы, секачи, подсвечники и ботинки. В комнатах торопливые молдаванки засовывают за пазуху, обжигая голую грудь, фарфоровые пудреницы, рассыпают кораллы, разрывают второпях кружевное белье, вытянув в коридоре из сундука с грязным. Поевшие и разгоряченные батраки, разошедшиеся по дому, гоняют баб и пугают оружием. Постоянный шорох убегающих по темным коридорам раздражает их.

Побледневшая растерянная кухарка с мешками под бегающими глазами, окруженная несколькими знакомыми бабами, прибежавшими на жареное, якобы помогать, – они моют посуду после общего обеда, второго за этот день, – ежеминутно отлучается с кухни к себе что-нибудь припрятать. В ее отсутствие самая молодая из пришедших забирается по темному коридору через веранду в запертую перевозчиком спальню Доны и, залезши в туалет, нагружает свой закатанный фартук фарфоровыми статуэтками, духами и ножницами для ногтей и лезет за бельем. Таня, тоже закрытая снаружи перевозчиком во избежание неприятностей, слышит быстрый, неистовый шорох. У молодой молдаванки сердце колотится в самом горле, но она не может оторваться. Наконец она с торопливостью и большой неохотой выходит обратно на веранду, ведущую на пустой с этой стороны двор. Только в глубине у конюшни трое батраков везут бричку, выводят и запрягают в нее зачем-то черного жеребца, на котором любил ездить Саша. Они матюкаются, так как их грызет ревнивое беспокойство: дескать, а что там делается без них в доме, – на звук хлопнувшей оконной рамы один оглянулся. Увидевши бабу, бегущую с вороватым видом по веранде, он бежит за ней и хватает ее за плечо. Она, остановленная неожиданно, кричит, поворачиваясь к нему. Увидев ее красное вспотевшее лицо и то, что она придерживает пазуху, он, хрипло срываясь, говорит ей:

– А ну вываливай, стерва, что там прячешь!

Она хватается за пазуху цепче, тогда он запускает сам туда руку. Она отпускает то, что держит, и вещицы сыпятся на пол. Оглядываясь по сторонам, прибегают остальные два и окружают ее, между тем первый, не вынимая руки и поворотив к ней морду на скривленной шее, шарит у ней за пазухой по голым висящим грудям. Ее бьют в лицо и валят. На ее крик к обществу присоединилось еще несколько человек, их движения спешны.

Большинство пьяно, и одному приходит в голову влить туда снизу отбитым горлышком и зажать, а она кричит. Ее бьют затылком по земле. Все хохочут. Так и идет возня, она уже молчит. Кому-то, кому дали по черепу и чуть не свернули хайло, обидно. Он подползает после всех, когда баба лежит без сознания, и в первый момент соображает уколоть ее ножичком. Он вытирает ей лицо рукавом и режет щеку, кровь бьет, и она как бы приходит в чувство. Тогда он и продолжает дело.

Слепой же старик чует что-то, какой-то запах, но не может разобрать и, когда подходит тоже за своим, получает сапогом в задницу и режет себе руки и лицо о бутылочные осколки. Так и кончается эта реалистическая потешная бытовая сцена.

Таня из окошка видит это в щель так близко и хочет бежать, но заставляет себя смотреть на это. Зачем это она делает, трудно понять. Ее два раза тошнит, она обрызгала рвотой свое платье.

Когда все стало тихо, она разбивает стекло и пробирается в очень смешных позах через окошко. Она чем-то похожа на только что бежавшую молдаванку. Она бьет, не заботясь о шуме, в створки окна, разбивает, пролезает, идет к воротам, вскакивает в бричку, отвязывает коней и выносится со двора. Черный жеребец сшиб двух пьяных и сильно удивленных батраков. Застоявшиеся лошади бегут в гору, под дождем под копытами шумят кукурузные огрызки. Она только теперь начинает думать, но все, что она думает изнутри себя, не удержать ни ее, ни чьими угодно другими руками. Давя под копытами то, что давит и будет давить извне, она подчиняется тому, что ее выносит изнутри, и делает только то, что она в самой своей глубине хочет.

Та отграниченность, которой она добивалась для бессознательного возобладания, и та данная ей воля, которая этому служила, освободившись от последних колебаний, несут ее прямо, куда упирается взгляд, спасая ее от наложенной на нее смерти. Почти переживая ту ночь, которая ей открыла то, к чему она стремилась, переживая ее во всяком случае в отношении уверенности и силы, если не физического обессиливающего наслаждения, она последний раз хлестнула лошадей по ртам и вдоль спины и, мало замечая это, миновала местечко и горящий в полутьме пакгауз, в последний раз считаясь с тем, что ее давило. Вначале ее преследует отчаяние, ее поражают новые степени ужаса и отвращения, которые, собственно, есть только другие обличил прежних. «Проклятая, предавшая меня на новый страх, живую – на вечную смерть. Теперь ушедшая и всегда уходящая, вызывающая в теле новый неисправимый ужас». Тут только Таня понимает, до какой степени и глубины может давить эта печать. «Вечно не та. А я буду стараться освободиться, без успеха, не сбросить охвативших рук. Будь же ты проклята, будь ты проклята! Будьте все вы прокляты. Но только ты в моих руках. Зачем ты была во мне? Того Бога, который слаб, мы распинаем гвоздями в руки, и в зад, и в ноги. Как с тобой расправиться?» Таня вырывает, взмахнувши слева направо, пряди волос и оцарапывает лицо.