Щенки. Проза 1930-50-х годов (сборник) - Павел Зальцман

Вдруг в толпе раздается общий вой, что-то страшное рухнуло сверху и зашевелилось под топчущими ногами и ударяющими руками. Оглянувшись на это, Кашин переметывается через мур и заваливается в известковый мусор. А старик бросается, жалобно хрипя, на второго ползущего солдата, но его отбрасывает Холодай. Старик слышит, как они возятся, как трещат кости от ударов, что-то рвется, звякает и входит. Из его пустых глаз готовы закапать слезы. Он ищет палку, шарит, но не может ничего найти и по-детски лепечет: «Холодай!» – который его не слышит, а, наступив ему на ногу, уходит от убитого солдата. Старик дрожащими руками ощупывает помятое тело, натыкается случайно на свою палку и, поднявшись с четверенек, идет наобум, не обращая внимания на перебегающих. Холодай кричит: «Айда на хутор!» Сорок человек батраков спускаются в местечко, по опустевшим улицам они добегают до садов, их число очень увеличилось.

То тут, то там с порога замершего дома срывается человек, бросив за собой ходящую дверь или бережно защелкнув замок, а потом без оглядки бежит за толпой. Дети бегут по бокам, весело крича. Кое-кто тащит мешок или рваный килим для добра, черные фигуры женщин подскакивают за мурами и задами тоже спешат к хутору. В местечке, запирая двери лавок, сапожных и парикмахерских, из-за стеклянных дверей говорят друг другу:

– Теперь Балану таки уже гроб.

X. Таня

Когда перевозчик поспешил уйти, Таня рано заснула, долго не просыпалась, но проснулась среди ночи отдохнувшая, со свежим телом и головой. Раскрывши глаза в темноту, она потянулась, а потом села на кровати, вслушиваясь в тишину. Она была одна и осознала это, но иначе, чем раньше. Можно сказать, что у нее было лихорадочно нетерпеливое хорошее настроение. Она ревниво следила за тишиной и отсутствием, боясь, что свет нарушит его малейшей вещью. Странное настроение в ее положении. Но все было спокойно. Она не догадалась даже, что Дона, которая хотела быть похожей на нее, и Саша, который ничего не имел против этого, спят недалеко в спальне. Она торопливо ожидала, ни о чем не торопясь думать. Все-таки кое-какие обрывки были: «Милые смешные минутки, собранные в этом теле, кто вас уловит, кто осудит, раз теперь настанет последнее и я все вижу и ничего не боюсь». А новое, в первый раз приходящее чувство говорит ей: «Еще немного, и скоро будет то, чего ты хочешь» – и она почти что с тошной сладостью ожидает этого.

«Смешные заблуждения, неужели только теперь, и вот где я снимаю одежду и становлюсь голая, такая как я есть, и только теперь, предчувствуя радость, я вспоминаю то, что было частями, что улыбалось одним глазом, одним взглядом, таким кривым, таким неумелым, что говорило с зажатым ртом, коверкая мысль так, что веселый смех превращался в плачущий лепет. Видно, недостаточно видеть, мало ощутить правду и поднять ее, чтоб на каждом шагу, забывая цель и закрывая дверь во внутренний черный колодезь, не ронять ее; ронять, опять находить. И, наконец, только теперь. Мне не грустно».

Она бессознательно сворачивает и стискивает складки простыни и слышит шум приближения, то есть возрастания. Руки ее висят, и пальцы уже сведены.

И последние, потухающие, еще не начавшиеся слова твердят: «Вот, наконец, вся я. Вот, наконец, мы вместе. Вся я твоя от начала до конца. Вполне твоя, – она говорит вслух по-детски, в подушку, – как велит все мое существо. Все, кроме этого, – обман. Я же не обманута. Я всегда одна. Я довольна этим». Ее тело замерло, и откинутая голова висит высоко на подушке над широкими тонкими плечами.

Безумное, несознаваемое блаженство наполнило ее так, что она в оцепенении поднимается над временем. На своей постели она, достигая своего, свиделась с самой собой, слилась с той, с которой была разлучена. Племянник не порадовался бы, услышав то, что она слышит.

Все, что могло явиться в мечтах, было осуществлено, все, что не было, – явилось. Она требовала его, и он пришел к ней. Все сомнения и богохульства, все, что убивало ее самое своими руками, было растоптано и свалилось как грязная рвань с плеч, ее желание свободно над упорством косности. Она в жару, неподвижная телом, шутя и улыбаясь, рвала себя за измену, выламывая из суставов пальцы и выделывая вещи, каждая из которых была вроде ножа, гвоздя и огня, бесновалась и плакала так, что могла потопить в слезах целые иные годы, но самая жестокая боль была как минута в цепи и еще больше опьяняла ее счастьем и неизвестной, никогда не испытанной ею сладостью. Все, что могло разлиться на всю жизнь длительно нежного, подбрасывало ее вверх гигантскими руками, все, что переходило бы в тоску и грусть, вырывало у нее сердце. Миллионы поцелуев, каждый из которых улетал бы почти не пойманным, соединялись в один, вбирающий всю ее от головы до напряженных вытянутых пальцев. Но она поднялась так высоко, что, казалось, уже не могла опуститься.

Только иногда сознание яснело и блаженный свет усталости заливал его, чтобы снова бросить ее в новую темноту и в кипящее, разрывающее податливое тело, пронизывающее его насквозь, победное, целующее ее наслаждение. Это были ее постоянные слова, то, что было до этого и после этого, – почти не было.

Так она и заснула обессиленная, без мысли о том, что светает и наступит день. Она проснулась под утро и сразу же вспомнила все, но только мертвым отголоском, и увидела всю себя в чужом свету и чужими глазами. Она лежала съежившись, боясь двинуться.

Она опять села и спустила ноги с кровати. Она знала о ночном наслаждении. Вокруг было пусто. Никого не было, она с бьющимся сердцем даже прислушалась: «Так пусть оно наступит». Но ничто ей не ответило. Она поняла всем телом, чего она лишена, между тем она физически отдохнула и ей вернулись дневные силы. «На что мне надеяться? На прошедшую ночь? Но я все вижу. Я не хочу этого. Я живу своими глазами. Меня обманывает все. Кого же мне слушать? Я даже не одна…» Малодушные слезы она вытирает о подушку и простыню. И засыпает с ними опять.

Ее разбудило горячее солнце или бегущий по коридору топот и громкие звуки разговоров. Во дворе с криками и фырканьем запрягались лошади, и вдруг появившийся голос закричал: «Не надо, не надо, не поедут». Потом проскакало двое верховых. Она с опущенными глазами бессознательно оделась и, не обращая на все это особого внимания, вышла в столовую, но никого не застала там. Стол был накрыт, но брошен. Она села и рассеянно стала есть – съела несколько бутербродов, отрезая себе все новые куски с таким видом, как будто торопилась на купанье или на прогулку верхом. За окном ярко светило солнце, а потом пришла дождевая туча.

XI. О первом щенке и Соне

Выглядывая из темноты на беготню, выставив острый нос, щенок видит быстро выходящего во двор Сашу. Он прячется глубоко, но утренний голод и запах пищи привлекает его в столовую. Там пусто. Никто не мешает ему вскочить на стул и сорвать со стола несколько ломтиков ветчины. Он дрожит от страха и глотает торопясь, потом опять подскакивает к столу, но слышит шаги и оборачивается. В столовую входит Таня. Он пятится и, всунувшись задом за коврик, выбегает в буфетную и на солнечный двор. И, обегая высоких лошадей, запряженных в легкую бричку, уходит через сад к местечку. Он не видит ничего, кроме сарая на хуторе и вбежавших людей со светом – тех же, которые тут. Этим-то объясняется – так он понимает – то, что он бежит отсюда. Никакая пища не может его удержать. Небо за деревьями темнеет. Расширяется и вырастает туча, закрывая солнце. Холодный ветер, шумящий над темной травой, больно сжимает сердце. Те же качающиеся стебли, которые ему знакомы, убегающие от него как прежде, указывают ему дорогу. Он перебегает бруковку с первыми каплями, собирающими пыль на идущих по ее бокам тропинках, и чувствует, что начинаются долгие дожди, которыми наконец и здесь должно кончиться лето.

Несмотря на эти дожди, он решает убежать из дома и вдруг, взобравшись на высокий холм, вспоминает, что оба в доме видели его: Саша в коридоре, а Таня в столовой, только не обратили на него внимания. Но это остается незамеченным и не имеет никакого отношения к тому, от чего он убегает. Объяснивши направление краткими каплями, голодом, теплом или страхом, он выбирает необъяснимый путь, который остается от него скрытым, как это бывает всегда.

После завтрака Соня собирается в сад, зовет и ищет щенка. Не найдя в коридоре, она осматривает двор и уходит к пустым кустам крыжовника, а потом влезает на яблоню поискать, нет ли сладких сухих цыганок. Со двора до нее доносится шум. Потом она замечает на краю сада мелькнувшее черное туловище щенка. Она соскакивает, зовет его и бежит за ним. Но он, не оборачиваясь, убегает. Тогда она, рассерженная и покрасневшая, гонится за ним и кричит ему остановиться, хлопая себя по ноге.

Взбежавши за дорогой на холмик, он садится, оборачивается к ней и виляет хвостом. Когда она, подойдя, полушутя-полузлобно бьет его ладонью по голове, он вытягивает голову и тычется в ее ноги, но когда она хочет вернуть его домой, он отказывается и уходит дальше.