Эпопея любви - Мишель Зевако

— Дорогой кузен, — вполголоса обратился Генрих к Карлу, — сколько епископов съехалось! Брак, который благословит столько святых людей, не может не быть счастливым!

Говоря это, хитрый гасконец сопровождал слова торжественным жестом руки так, что, не приглядываясь, можно было подумать, что он вроде бы перекрестился. Во всяком случае, Карл слегка улыбнулся и проследовал к своему трону.

Понемногу заполнился весь огромный собор, являя собой зрелище неслыханного великолепия: свет лился от тысяч свечей, расшитые покровы ниспадали со сводов, плыл колокольный звон и торжественно пел хор.

А снаружи с новой силой раздались крики, подобные рокоту океана в бурю, и бледный Карл IX содрогался, слыша:

— Да здравствует Гиз! Да здравствует наш вождь! Около семисот гугенотских дворян спешились у главного портала, но в церковь не вошли, а остались стоять у входа, спокойно беседуя и не обращая внимания на вопли.

— Гугенотов — к мессе! — орал Пезу.

— Еретики не хотят входить! — вторил ему Кервье.

— Силой затащим! — громогласно заявил Крюсе.

Эти неприкрытые угрозы привели в восторг компанию, что стояла у самых ступеней, а те, что подальше, не видя происходящего, возбужденно орали:

— Да здравствует месса! Еретики-гугеноты слушают мессу!

Но лишь трое гугенотов, кроме короля Наваррского, вошли в собор. Первым был адмирал Колиньи, который, не скрываясь, громко произнес:

— А здесь тоже можно сражаться, как и в любом другом месте.

Вторым был молодой принц Конде, он наклонился к Генриху Беарнскому и прошептал ему на ухо:

— Ваша покойная матушка завещала мне не покидать вас никогда: ни в городе, ни при дворе, ни в сражениях.

А третьим был Марильяк. Он думал только об одном: два дня назад, в знак расположения и милости, королева-мать включила Алису де Люс в свою свиту, значит, Алиса должна быть в соборе. Чтобы увидеть ее, Марильяк, не колеблясь, вошел бы и во врата ада, поэтому он зашел в собор. Граф действительно увидел Алису — она стояла совсем рядом с королевой, вся в белом, бледная, не поднимая глаз.

«О чем она думает?» — твердил про себя Марильяк, пожирая Алису взором.

А вот, что думала в этот момент Алиса: «Сегодня вечером! Уже сегодня вечером я получу письмо! Я уже не буду больше рабой Екатерины! Свободна… наконец свободна. Завтра же мы уедем, и счастье наконец-то обернется ко мне!»

Итак, в это утро, чувствуя, что счастье совсем рядом, что любовь ждет ее, Алиса даже не вспомнила о несчастном, брошенном ребенке, о своем сыне Жаке Клемане.

Екатерина Медичи сидела слева от главного алтаря. Трон ее был чуть пониже, чем трон короля, ее сына. Вокруг королевы, на табуретах, обитых голубым бархатом с вышитыми цветами лилий, расположились ее любимые фрейлины. Позади, полускрытый драгоценной завесой, стоял в тени монах Сальвиати, посланец папы. Он чуть склонился к королеве, которая, казалось, была погружена в свой молитвенник.

Не отрываясь от книги, Екатерина говорила, едва шевеля губами:

— Уедете сегодня же.

— А что мне передать Его Святейшеству? Что вы помирились с гугенотами? Это я должен ему сообщить?

— Сообщите святому отцу, что адмирал Колиньи мертв! — ответила Екатерина.

— Адмирал? — изумился Сальвиати. — Да вот же он! В тридцати шагах от нас. Горделив, как всегда.

— Через сколько дней вы прибудете в Рим?

— Через десять дней, мадам, если мне будет, что сообщить…

— Адмирал умрет через пять дней.

— А как я это докажу? — грубо спросил монах.

— С помощью головы Колиньи, я пошлю ее вам, — бесстрастно ответила Екатерина.

Сколь ни был безжалостен Сальвиати, даже он не смог сдержать дрожь. А Екатерина прибавила:

— Скажите святому отцу, что адмирал умер и в Париже больше нет гугенотов…

— Мадам!

— Скажите, что гугенотов больше нет и во Франции, — закончила королева загробным голосом.

Она оторвалась от книги, опустилась коленями на молельную скамеечку и замерла в молитве. Бледный как смерть Сальвиати медленно отступил назад.

Никто не заметил этой беседы, лишь одна персона, казалось бы, погруженная в самые набожные размышления, скользя взглядом по всему собору, уловила все, что произошло.

И эта персона — не кто иная, как новобрачная, старшая дочь Екатерины и сестра Карла IX, принцесса Маргарита.

Маргарита во всем была противоположностью своей матери: образованная, не ханжа и не святоша, способная вести умные разговоры на латыни и даже на греческом, эта девушка мало походила на женщин своего времени. Она любила литературу и не отличалась строгостью нрава. Кровь и насилие отталкивали ее, а ужасы войны Маргарита ненавидела. Конечно, ее можно было упрекнуть в том, что женскую добродетель она считала пережитком, но, заметим, даже предаваясь порокам, Маргарита умела сохранять изящество в словах и в поступках, а за это многое можно простить принцессе.

Еще утром, до отъезда кортежа, Колиньи, прибыв в Лувр, обратился к Карлу IX:

— Сир, сегодня прекрасный день и для короля Наваррского, и для всех его собратьев по вере.

— Конечно, — не задумываясь, ответил король, — ибо, отдавая мою сестру кузену Генриху, я отдаю ее всем гугенотам королевства.

Эта реплика, свидетельствовавшая о том, что Карл не очень-то высоко оценивал добродетель своей сестрицы, тут была доведена до сведения Маргариты. Та в ответ лишь очаровательно улыбнулась:

— Вот как? Мой брат и повелитель изволил сказать именно это? Ну что же, я последую его совету и сделаю все, чтобы осчастливить каждого гугенота во Франции.

Маргарита внимательным взором уловила, что между Сальвиати и королевой-матерью во время венчания шли какие-то переговоры. Стоя на коленях рядом с Генрихом Беарнским, принцесса тихонько подтолкнула его локтем.

Генрих, коленопреклоненный, был немного бледен, но лукавая улыбка не сходила с его уст. Он также исподтишка разглядывал окружающих. Епископ же над ними бормотал слова службы.

— Сударь, супруг мой, — прошептала Маргарита, — видели, моя матушка беседовала с преподобным Сальвиати.

Генрих, казалось, с благоговением прислушивавшийся к мессе, ответил вполголоса:

— Право, мадам, я ничего не видел, но знаю, у вас прекрасное зрение, и надеюсь, вы сообщите мне, что же увидели вы.

— Ничего хорошего я здесь не вижу.

— Неужто вы чего-то боитесь, душенька? — насмешливо спросил гасконец.

— Вовсе нет, сударь, но разве вы ничего не чувствуете?

— Чувствую. Пахнет ладаном.

— А по-моему, в соборе пахнет порохом.

Генрих бросил быстрый взгляд на свою супругу и, видимо, понял, что она хотела сказать. Он склонил голову пониже, словно отдаваясь молитве, и на этот раз вполне серьезно прошептал: