Ультранормальность. Гештальт-роман - Натан Дубовицкий

– Вчера министр распустил. То, что они делали, откровенный саботаж. Aeterna historia. Набрали непонятно кого. Комиссия должна понимать главное: язык это первоструктура власти. Если нет языка, то власть принадлежит непонятно кому. Вот как сейчас – на улице.

– Вы уже говорили это. Но я не совсем вас понял.

Горчаков по-отечески улыбнулся.

– Смотрите, Федор, – Он сцепил пальцы и слегка потянулся перед рассказом. – Некогда в римской первоструктуре – латыни – было слово «natio». Это нечто, связанное с природой. Отсюда такие слова как «натура» или «наивность». Это нечто природное. Но появились французы, устроили свою революцию, и сказали: «Есть хорошее слово „natio“. Давайте приспособим ее под наши нужды?». Появилась концепция естественных – то есть природных – прав человека. Изменилось понимание суверенитета, его отобрали у суверена и отдали простым людям, всем гражданам страны. А потом назвали их нацией – совокупность граждан, наделенных суверенитетом. К природе это уже не имело никакого отношения. Да и само понятие «естественные права» – оксюморон, так как права это конструкт, а не фикус. естественный.

– Нация от «natio»?

– С тех пор под нацией понимались все граждане страны, даже если они говорили на разных языках, верили в разных богов и жили в разных местах. Но так продолжалось недолго. Вскоре, случился конец XIX века, дело Дрейфуса. И вот уже появляются люди, которые говорят, что «нация» – это не сообщество граждан, а группы граждан, объединенных языком, происхождением, расой и местом обитания. А те, кого больше, те титульная нация. И вот они уже у власти, так как их спекуляции с языком позволили мобилизовать тех, кого они убедили в том, что они – титульная нация. Потом пришли другие и сказали: «Что вы? Какая природа? Какая культура? Нация – это раса!». Так они обосновали политические цели в Персии и свой экспансионистский размах в Европе, так или иначе разделяющей наследие, как они всех убедили, арийской расы. Дальнейшим развитием этой темы будет заявление о том, что нацией не рождаются, и что нацию можно придумать. Появится нация эльфов, которая будет претендовать на признание и суверенитет.

– Высший суверенитет?

– Нация – высший носитель суверенитета. Если кого-то назвали нацией, то он закончит провозглашением своей независимости. Другой логики первоструктура не признает. И то, что мы сейчас существуем как многонациональное государство, говорит о том, что скоро все закончится развалом страны. Или от наций надо отказаться. Furtum manifestum, все всё знают. И то, что мы до сих пор живем в единых границах, это заслуга Дракона. Его предшественник раздавал суверенитет направо и налево – в логике того языка, какой существовал на тот момент!

Стрельцов открыл окно, морозный воздух столицы, полный выхлопов и смога, ворвался внутрь салона, сделав бесполезной работу кондиционера.

– Я думаю, настало время снова вмешаться, – неожиданно произнес Горчаков, выдержав значительную паузу. – Если уж заканчивать наш с вами проект, то сейчас самое время. Появляются новые игроки, новые силы, которые стоят за Пороховым, Воротиловым, Могилевским. Они предлагают свой гуманитарный проект, но вряд ли в свете всего увиденного, вы сочтете, что сейчас предпочтительнее такое amabilis insania как второй Дракон и отсрочка ответа на главный цивилизационный вопрос.

– Оппозиция разве не может дать такой ответ? Толпы людей на площадях бывают весьма убедительными.

– Проблема с оппозицией в том, что для них важна не цель, а процесс. Баланс белого. Неспроста среди них полно хипстеров, состоящих в сексуальной связи со своими «зеркалками». – Горчаков слегка погрустнел и задумался, словно что-то вспоминая. – Я помню в каких муках и с каким криком рождалась эта страна. Но они не помнят об этом. Если ты ориентируешься на баланс белого, то любой другой цвет будет грязнее него. Ira furor brevis est. Но я ориентируюсь на баланс черного. Для меня все хорошо по сравнению с ним. И те, кто по-настоящему готов работать в интересах страны, тоже разделяют эту позицию. Поэтому конструктивной оппозиции не бывает, бывает лишь вечное заклинание благ, и магия идеала, которая никогда не свершится, потому что нет в мире никакого белого. Белое – это то, что глаз признает как белое.

– То есть?

– Невольники, которые долго плывут в трюме и видят только кусок неба в отверстии в потолке, утрачивают возможность видеть голубое. Глаз принимает небо за белый цвет и настраивается под него. Люди на площадях – невольники в трюме истории. Их глаз настроен на золото. И мало кто хотел бы строить страну, а не тянуть ее за уши к несостоятельным и лживым идеалам.

– Я хотел бы, – задумчиво произнес Федор, – но у меня нет сил.

– Каких именно сил?

– Мой брат считает меня сионистом и врагом народа. Моя девушка сдала меня каким-то уродам. Не знаю. полиция, спецслужбы, волонтеры избирательного штаба. а товарищ повесился. Я понятия не имею что наделал и что делать дальше. Меня все ищут, и я могу только скрываться – пока вся эта история не закончится.

– Товарищ?

– Денис Мешков. Вы вряд ли его знаете.

– Товарищ – это тот, с кем ты грабишь товар, – неторопливо произнес Горчаков. – Об этом часто забывают.

– Он вряд ли бы стал со мной что-то грабить, – весело прокомментировал Стрельцов.

– Кто знает? Дракон еще не умер.

Автомобиль выбрался из пробки, выехав на Рижскую площадь. На углу кольца и проспекта Мира стояли кордоны полиции: проходил еще один митинг. На взгляд собралось человек так тысяч двадцать. Автомобили пропускали мимо толпы по одному, разряжая движение.

«Мерседес» оказался на углу считанные минуты, но и их хватило, чтобы увидеть главное. Мегафон доносил звуки голоса за полторы сотни метров от главной сцены.

– Да, я считаю, что заговорщики в Кремле, обманом получившие власть и собравшие в своих руках все финансовые потоки, плетут сети обмана и лжи вокруг всех свободных людей в нашей стране! – решительно произнес Никита Воротилов, не такой высокий и не такой важный, каким его рисовала оппозиционная пропаганда. – Поэтому распространяют про меня клевету, будто я гей! Нет, я уважительно отношусь с геям, но сам я не гей! Все геи – в Кремле!

Раздался взрыв аплодисментов, который усилил утренний мороз.

– И сейчас самое время ответить лжецам и провокаторам из Кремля! – Голос Воротилова сорвался. – Вот! Смотрите! Это моя невеста! И она тоже пришла сюда сказать вам, что вашей власти, основанной на вранье и лицемерии приходит конец!

На сцену чуть ли не на руках внесли девушку, которую Федор узнал не сразу. Другая одежда, макияж, даже челка в другую сторону. Если бы она не открыла рот, он бы даже не обратил никакого внимания на этот дешевый политический прием. Не хватало разве что Мешкова. Он бы дал подлинно христианский глубокий эврестический анализ этой иронии. Или плана?

– Вот сучка! – вырвалось у Стрельцова. – И еще светится вся. как при эффекте Вавилова – Черенкова.

Что произносила в этот момент Елена Серебренникова, держа замерзающими пальцами микрофон, он не слушал. Только стекло опустил до одной пятой, чтобы лучше разглядеть без посредников ее продажный образ.

– Ради этого мы сюда и ехали, – пояснил Горчаков.

– Вы ее знали?

– Да, приходила ко мне незадолго до тебя. Правда, с другими целями.

Стрельцов рванул ручку двери, и когда замок щелкнул, не торопясь приоткрыл дверь салона.

– Что вы будете делать?

– Решу в процессе.

– Не натворите глупостей, – предупредил Горчаков.

– Постараюсь.

Федор ждал каких-то слов в ответ, но ничего не услышал. Оторвав взгляд от сцены, он вернулся своим вниманием к человеку в светлом свитере. Тот улыбался краем губ, насмешливо разглядывая толпу, что собралась в этот морозный день, а потом ехидно перевел взгляд на Стрельцова и сделал такое выражение лица, словно они вдвоем знали что-то такое, чего не знал никто другой, и оба это понимали.

– «Постараюсь» – лишь специальное слово, которое означает то, что в нашем языке нельзя контролировать реальность, – прокомментировал Горчаков. – Отсюда всякие «попробую», «как получится», «собираюсь». Все происходит само собой, а вы вроде как и ни при чем. Пока вы находитесь в этой ловушке языка, вам никогда не выбраться на те уровни, на которых реальность меняется. A fortiori на те уровни, где действуют они, – он кивнул куда-то в сторону, явно намекая на лингвистов-радикалов, хотя и в той стороне тоже толпились юные воротиловцы в желто-золотых куртках.

Не отвечая, Федор вылез из автомобиля, кивнул на прощание и захлопнул дверцу.

Он понятия не имел что делать, но решил, что самое умное сейчас – пробиться к сцене и прекратить весь этот цирк. Если не получилось на пресс-конференции, то тут точно должно что-то путное выйти. Где-то в глубине его сознания еще маячила преграда в виде идеи о городе-автомате, который не простит ему такое вмешательство, но он прилагал героические усилия по самообману, чтобы заставить внутренний голос стихнуть.