Сергей Есенин. Биография - Олег Лекманов

особенно трогает и убеждает крестьянская элегичность “Исповеди хулигана”:

Так хорошо тогда мне вспоминатьЗаросший пруд и хриплый звон ольхи,Что где-то у меня живут отец и мать,Которым наплевать на все мои стихи,Которым дорог я, как поле и как плоть,Как дождик, что весной взрыхляет зеленя.Они бы вилами пришли вас заколотьЗа каждый крик ваш, брошенный в меня.

Мало того, что мысленное возвращение к деревенскому прошлому дает дополнительную мотивировку скандалам (на это опять-таки с проницательным остроумием указал Дон Аминадо: “А оттого, говорит, я хулиганю, / что я такой черноземный”). Оно к тому же призвано усилить у читателей и слушателей чувство вины по отношению к не понятому ими поэту. При этом его позиция остается крайне двусмысленной, как, например, в стихотворении “Все живое особой метой…”:

Как тогда, я отважный и гордый,Только новью мой брызжет шаг…Если раньше мне били в морду,То теперь вся в крови душа.

И уже говорю я не маме,А в чужой и хохочущий сброд:“Ничего! Я споткнулся о камень,Это к завтраму все заживет”, —

в котором оскорбительные инвективы в адрес публики (“сброд”) не мешают “забияке и сорванцу” рассчитывать на ее сочувствие.

И что же? При всем непочтительном отношении к ближним и дальним поэт-хулиган все-таки добивается своего, более того – обретает над ними немалую власть. Секрет есенинского воздействия на собеседников, слушателей, читателей – в рискованной игре контрастами, доведенной им до полного совершенства. В быту – после очередной выходки никто, как Есенин, не умел “отмыкать души”[733] “широтой и всеобъемлемостью” своей улыбки, обезоруживать “обаятельной гримасой”, “ласковостью”, лучащейся “вокруг глаз”, усмехающихся, жалующихся, извиняющихся [734]. Похожий прием он использует в стихах: для читателей и слушателей, только что шокированных “особо зловонными и бесчинными”[735] пассажами, поэт припасает свои самые трогательные строки – о жеребенке (в “Сорокоусте”), о детстве – “Я нежно болен воспоминаньем детства…” (в “Исповеди хулигана”). Так две личины (“шармера” и “скандалиста”) сливаются в одну – “нежного хулигана”, “одновременно милого и жестокого, великодушного и циничного”[736]. Этот двойной, мерцающий образ был канонизирован Есениным в знаменитом стихотворении “Мне осталась одна забава…” (1923):

Золотые, далекие дали!Все сжигает житейская мреть.И похабничал я и скандалилДля того, чтобы ярче гореть.

Дар поэта – ласкать и карябать,Роковая на нем печать.Розу белую с черною жабойЯ хотел на земле повенчать.

Пусть не сладились, пусть не сбылисьЭти помыслы розовых дней.Но коль черти в душе гнездились —Значит, ангелы жили в ней.

Поистине, Есенин обладал даром внушения; в дальнейшем словно эхо строк о розе и жабе прокатилось по критическим статьям, мемуарам и поминальным стихам: поэта называли “благочестивым русским хулиганом” (И. Северянин)[737], писали, что “он сумел сочетать песнь хрустальной чистоты с кабацкой скверной” (И. Березарк)[738]; что за его “дерзким жестом и грубым словом” “трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души” (Л. Троцкий)[739].

Но душа Есенина-имажиниста менее всего была “незащищенной”. Напротив, поэт для того и пользовался этим своим рецептом – “ласкать и карябать”, всаживать в “ладони читательского восприятия занозу образа” (А. Мариенгоф)[740], а затем смазывать рану, – чтобы сделать читателя беззащитным против его чар. В поэте, по словам Р. Ивнева, “билось жадное, ненасытное стремление победить всех своими стихами, покорить, смять”[741], – вот для чего он бил по нервам публики самыми сильными средствами. Насколько эффективно действовала эта артиллерия, можно судить хотя бы по воспоминаниям А. Жарова:

Вызывающе прозвучало начало “Исповеди <хулигана>”, особенно “Мне нравится, когда каменья брани летят в меня, как град рыгающей грозы”. Эти строки Есенин не прочитал, а сердито проскрежетал. И вдруг перешел на примирительно задушевный тон, снявший настороженность публики.

Нежно, мягко, вкрадчиво полились слова как бы интимного признания <…> воцарилось глубокое умиление, вызванное образами воспоминаний крестьянского детства. <…> зал слушал Есенина с доверчиво-затаенным вниманием, ожидая <…> “нежное”. Но… дождался от поэта строк о желании помочиться на луну.

Этого слушатели вытерпеть не могли. Скандал! Минут пять, вероятно, шум и протестующие возгласы не давали Есенину завершить чтение.

Но Есенин стоял, невозмутимо взирая на протестующих своими трогательными “васильками”, потом он склонил золотокудрую голову, как бы признаваясь виновным. И дочитал “Исповедь”. От вспышки законного негодования в зале не осталось и следа. Победил талант поэта. Восторжествовала любовь к нему[742].

Есенин постоянно испытывал свою власть над аудиторией, то провоцируя, то очаровывая ее, – чтобы лишний раз почувствовать себя “хозяином в русской поэзии” [743]. Один из таких есенинских экспериментов описывает А. Безыменский:

Как только назвали его (Есенина. – О. Л., М. С.) имя, тихий, ласковый, милый Есенин надел шляпу, встал и, вертя перед собой трость, медленно-медленно пошел на авансцену. Естественно, что его встретили шумом и криками: “Нахал!”, “Хулиган!”, “Безобразие!”, “Долой со сцены!”. С разных сторон стали свистеть.

Есенин оглядывал зал, прохаживаясь по сцене, а затем заложил два пальца в рот и так свистнул, что люстры задрожали.

– Все равно меня не пересвистите, – добродушно сказал он, когда ошеломленный зал на секунду затих.

Ему ответили смехом, новыми выкриками. Есенин дождался относительной тишины и столь же добродушно, по-приятельски, сообщил залу:

– Ведь все равно будете мне аплодировать, когда стихи прочту…

Аудитория не успокаивалась.

– Мы еще посмотрим! Нахал! Долой!..

Но публика мигом затихла, когда золотоволосый красавец поэт прочитал первые строки стихов[744].

Когда поэт закончил читать, “овации были нескончаемыми”.

6

Выбор имажинистами их амплуа – часть большой игры; ставка же в этой игре – литературная власть. В приключениях Есенина и его друзей, в их сражениях и праздниках всегда присутствовала осознанная цель – завоевание московского и российского Парнаса. Невольно приходит на ум аналогия с известной ленинской формулой политического переворота – “почта, телеграф, мосты, вокзалы”. Имажинисты следовали столь же четкому плану – “кафе, залы, пресса, типографии”.

Реализуя этот план литературной экспансии, имажинисты в отношениях с большевистской властью решили не отказываться ни от рискованных авантюр, ни от парадоксальной эквилибристики.

“Поэтическая политика”[745] четырех “образоносцев” отличалась поистине мушкетерской удалью – в их приключениях больше всего удивляло сочетание дразнящей смелости с ловкостью расчета. Превзойдя девиз д’Артаньяна: “Не покоряться никому, кроме короля, кардинала и господина де Тревиля”, имажинисты, при всей видимой невозможности подобной установки, вообще не собирались никому покоряться.

Гроссмейстеры “ордена” не уставали подчеркивать свою независимость от большевистской опеки, более того – отчаянно фрондировали. Неслучайно Мариенгоф призывал своих соратников “аннулировать” содержание[746] и повести “флот образов” не под красным флагом, а под пиратским “черным вымпелом” (цикл “Друзья”):

Под мариенгофовским черным вымпеломНа северный безгласный полюсФлот образовСурово держит курс.

Октябрьская революция всего лишь давала Есенину и его друзьям материал для метафор – и повод объявить о наступлении своего, “имажинистского Октября”[747].

“Мы, имажинисты, – пишет Шершеневич на страницах анархистского журнала “Жизнь и творчество русской молодежи” за 1919 год, – <…> не становились на задние лапки перед государством.

Государство нас не признает – и слава Богу!

Мы открыто кидаем свой лозунг: Долой государство! Да здравствует отделение государства от искусства. <…>

Да здравствует диктатура имажинизма!"[748]