Сергей Есенин. Биография - Олег Лекманов

Есенин был знаком с лубянскими кабинетами ничуть не хуже Шершеневича: “рязанский озорник” вообще был “человеком историческим” не только в прямом, но еще и в ноздревском смысле – то есть обладал особым талантом попадать в истории. Уже в имажинистские годы Есенин сталкивался с МЧК по самым разным поводам: его то арестовывают за хулиганство (январь 1920 года; упомянутый выше скандал в “Домино”[781]), то забирают заодно с братьями Кусиковыми (октябрь 1920 года; по анонимному доносу на кусиковского брата-белогвардейца[782]), то они вместе с Мариенгофом попадаются на спекуляции в притоне Зои Шатовой (“Зойкиной квартире” – апрель или июнь 1921 года)[783], то обвиняются в нелегальном издании своих стихов (апрель 1921 года)[784].

Конечно, не одни чекисты препятствовали имажинистам в их походе к успеху. “Заедают нас, брат, заедают”, – жаловался Есенин в письме к А. Ширяевцу от 26 июня 1920 года. Советские органы наседали на “оруженосцев” образа, как агенты кардинала на мушкетеров, – со всех сторон. Мало того, что с 1919 года до августа 1921-го[785] государство постоянно ужесточало свою политику в области литературы, используя всевозможные рычаги Госиздата (образованного в мае 1919 года)[786], Наркомпроса (реорганизованного в 1921 году с целью взять под контроль всю издательскую деятельность в России)[787], Главполитпросвета (созданного в том же 1921 году и перехватившего у Наркомпроса инициативу по надзору за литературой[788]). К тому же все чаще (особенно в 1921 году) государственные институции обращают свой “рык”[789] непосредственно против имажинистов. “Ордену” попеременно угрожают Главполитпросвет (“Просить Госиздат произвести срочное расследование с привлечением к строжайшей ответственности всех виновных в даче разрешения, печатания и распространения этого сборника” – “Золотого кипятка” Есенина, Мариенгофа и Шершеневича, 1921[790]), Наркомат рабоче-крестьянской инспекции (в мае 1921 года клеймящей Госиздат за “бессилие проявить не только руководство, но и простой контроль” имажинистской издательской деятельности[791]) и Совнарсуд (ведущий дело против имажинистов)[792]. В июле 1921 года Госиздат рассылает всем своим губернским отделениям секретное предписание: “На основании распоряжения распорядительной комиссии Госиздата предлагаем вам не давать разрешения и не отпускать бумаги на издания имажинистов”[793].

План внутреннего помещения кафе “Стойло Пегаса”

Зарисовка Н. Д. Вольпин. Из собрания Г Маквея

Запретами кампания против “ордена” не ограничивалась. Тотчас же после появления имажинистской “Декларации” началась травля ее авторов в официальной прессе. Тактика начальственных критиков не отличалась разнообразием. Главным доводом в полемике был донос: “Не то кажется изумительным, что все это пишется и печатается, а то, что это умопомрачительное убожество <…> ныне – после красного октября, в трагические дни диктатуры героического пролетариата – нашли себе место и приют на столбцах советских органов, под сенью советской республики”[794];

“Кому нужны эти непростительно молодые крикуны, прежде служившие врагам нашим, а теперь служащие нам?”[795]; “Пролетариат вправе требовать прекращения этого литературного озорства. <…> Пусть эти веселые граждане упражняются на наркомпросовский счет в словоблудии, но зачем же давать им еще портить бумагу”[796]; “Почему они осыпаны милостями? <…> Все это творчество издается на казенные средства…”[797]. Обобщения сводились к политическим ярлыкам, еще хуже доносов: “бывшие белогвардейцы и идеологи буржуазии”[798], “обнаглевшая челядь буржуазии”, ““выкидыши” расслабленного мозга умирающего старого мира”[799], “антиоктябрьское искусство”[800]. Разносы сопровождались призывами к карательным действиям: “Большинству этой “поэтической” публики (посетителям Кафе поэтов. – О. Л., М. С.), несомненно, место в концентрационном лагере за уклонение от тылового ополчения”[801]; “Кабаки, скрывающиеся под поэтической вывеской, необходимо закрыть”[802].

Анатолий Луначарский

Портрет работы Б. Д. Григорьева. 1919

Нападки марксистских газет были вовсе не безобидны. Вот и Р. Ивнев с редакцией “Советской страны”, опубликовавшей его ответ на залп Фриче (“дикую и бессмысленную пальбу по имажинистской группе”[803]), вскоре пожалели, что ввязались в полемику. Газету закрыли, а поэт так испугался окрика А. Меньшого в “Правде”, что поспешил заявить о выходе из группы (ввиду “полного несогласия с образом <ее> действий”[804]). Позже критическая “гроза” стала привычным фоном имажинистского действа. В 1921 году своего рода итог двухлетней травли “образоносцев” подвел сам А. Луначарский: “Книги (имажинистов. – О. Л., М. С.) <…> представляют собой злостное надругательство над собственным дарованием, и над человечностью, и над современной Россией. <…> Книги эти выходят нелегально, т. е. бумага и типографии достаются помимо Гос<уцарсвенного> издательства, незаконным образом. Главполитпросвет постановил расследовать и привлечь к ответственности людей, способствовавших появлению в свет и распространению этих позорных книг. Так как Союз поэтов не протестовал против этого проституирования таланта, вывалянного предварительно в зловонной грязи, то я настоящим публично заявляю, что звание председателя Всероссийского союза поэтов с себя слагаю”[805].

7

Но вот парадокс: несмотря на начальственные запреты, “инсинуации и брань” в советской прессе[806], дело Есенина и его друзей росло и процветало.

“Имажинисты издали много книг, – с гордостью подытожил Шершеневич. – Если считаться с теми препятствиями, которые были на нашем пути, то надо сказать, что мы издали грандиозное количество”[807]. “Командоры” успешно конкурировали даже с теми поэтами, которые пользовались поддержкой Госиздата; книги запрещаемых и гонимых имажинистов выходили неоднократно, порой тиражом до 20 000 экземпляров. “В истекшем году типографский станок выбросил большую имажинистскую литературу, – сетовал в начале 1921 года редактор петроградского журнала “Вестник литературы” А. Кауфман, – поглотившую бумажную выработку по крайней мере одной бумагоделательной фабрики”[808].

Количество книг, издаваемых великолепной четверкой в собственных издательствах (“Имажинисты”, “Чихи-Пихи”, “Орднас”) и на стороне, росло с каждым годом в арифметической прогрессии: в 1919 году – около десяти изданий, в 1920-м – около двадцати, в 1921-м – около тридцати. Казалось, чем хуже ситуация с бумагой, чем жестче цензура, тем лучше для “ордена”. Вроде бы, по логике вещей, бумажный кризис и государственная монополия на книгопечатание никак не могли благоприятствовать “антиоктябрьскому искусству” имажинистов, однако именно в этих обстоятельствах они “почти монопольно <…> ухитрялись издавать свои тощие книжки” (В. Вольпин)[809]; ““новинки” тогда почти ограничивались “изданиями имажинистов”” (Р. Ивнев) [810]. Оппоненты Есенина и его друзей только и могли надеяться, что на НЭП и открытие частных типографий[811], а в условиях военного коммунизма весь остаток рыночной свободы был узурпирован имажинистами.

Современники спрашивали: как им удалось захватить книжный рынок в эпоху жесткой борьбы с рынком? Бюрократические головоломки, задаваемые государством каждому свободному художнику, вроде бы обязательно должны были поставить в тупик даже этих, по выражению Е. Замятина, “юрких авторов”[812].

“Для того чтобы запустить сборник, – делится трудностями тогдашнего литературного быта Шершеневич, – надо было иметь разрешение отдела печати, РВЦ (то есть Военно-революционной цензуры) и наряд на типографию.

Все эти требования были для нас невыполнимы.

Отдел печати прежде всего требовал справки, что у нас есть своя бумага. Если такой справки не представить, то разрешение не давалось. Если справку представляли, то разрешение давали, но бумагу конфисковывали и пускали на другие издания”[813].

За счет чего “банда” преодолевала эти непреодолимые препятствия?

И еще: как имажинисты добились всероссийской популярности (“шум о них в городе, шум в провинции”[814]) в то время, когда, казалось бы, только государство могло раздавать патенты на популярность. Почему они ездили в отдельных вагонах, когда страна задыхалась от жесточайшего транспортного дефицита? Откуда брались у них такие деньги[815], что, в отличие от писательской массы, едва перебивавшейся – "просто, воблисто, кашеобразно, полуголодно” (П. Соляный)[816], они умудрялись жить на широкую ногу, почти по-барски?