Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

— Отлежись, — посоветовал хозяин.

— Не могу. Идти надобно.

— Твоя воля, — пожал мужик плечами. — Был бы конь — подвез бы тебя.

— Далеко ли до Горваля?

— Далеко. Скоро будет место Житковичи. Потом, сказывают, за сто верст — место Калинковичи. А там останется недалече. Верст еще с половину сотни.

Шел Гришка Мешкович, и жаркой голове не давали покоя мысли: дойти бы быстрее, найти Гаркушу. А там бы отлежался в хате или черкасском лагере. Только теперь уже не плечо, а вся спина горит. Сильнее мучит жажда. За день во рту ничего не было, окромя воды. И есть не хотелось.

Верст за двадцать от Калинкович Гришку Мешковича настигли фурманки — ехали мужики за лесом для пана. Забрался в телегу, лег на сено и не мог понять, в дрему ли впал или в забытье. Как из тумана, то выплывало, то пропадало лицо ксендза Халевского, вскудлаченная голова Карпухи и кунтуши, кунтуши… Потом мужики напоили кислым молоком, и казалось, ему полегчало. Но когда свернули со шляха и Мешкович слез с телеги, почувствовал, что дальше идти не может — не идут ноги. Кое-как доплелся до деревни. Седой согнутый старик с удивлением рассматривал Мешковича и хриповато гундосил:

— А я думал, хмельной. Водит тебя в стороны… Думал, с чего это бражничает мужик? — выставив ухо, сморщился: — Про что спрашиваешь? Стар я, глух…

— Не знаешь, где казаки ховаются?

— В лесу, вестимо. Где ж им ховаться!

— Лесов вокруг много. В какую сторону ни иди — лес. — Мешкович поднял сонные глаза.

— Кто тебя знает, что ты за человек и откуда ты, — закряхтел дед, недоверчиво оглядывая Мешковича. — Может, паны тайно послали тебя? Ходишь да высматриваешь. Мне помирать скоро, и грех на душу брать негоже. Не ходил я за казаками…

Мешкович решил, что дед, пожалуй, не знает, где казаки, но то, что слыхал о них — сомнения быть не может. Голова кружила, хотелось лечь, и совсем не стало сил разговаривать. Гришка устало прикрыл глаза.

— Мне надобны они, дед. Понимаешь, надобны… Панам я прислужник плохой, и ты меня не бойся…

Дед поверил.

— Побудь малость. Скоро вернусь.

Долго сидел Гришка Мешкович. Пил студеную воду, что подавала в ковшике старуха. Наконец заскрипела дверь. За дедом в хату вошел человек. Хоть и был в избе полумрак, под бородой Мешкович разглядел еще не старое лицо. Пощипывая бороду, мужик опустился рядом на лавку.

— Зачем тебе казаки понадобились? — твердо спросил он. — Или жить тебе без них нет мочи?

— Не ошибся. А если веры мне нет, пойдем вместе, — уговаривал Мешкович. — Не просил, если б не захворал. Видишь сам, на ногах не стою…

Мужик запряг лошадь. Мешкович залез в телегу и провалился в сон. Сколько пролежал, не знает, но открыл глаза, когда тормошил его мужик. Телега стояла в старом сосновом лесу. Мужик говорил, а Мешкович его не слышал.

— Оглох, что ли?!. В третий раз тебе толкую. Пойдешь на запад солнца. Попадешь в ельник. За ельником снова лес, да помельче этого. Левее овраг будет. В него не спускайся. Там увидишь. Версту, может, и будет.

Мешкович слез с телеги, осмотрелся красными, помутневшими глазами и пошел, хватаясь руками за смолистые стволы. А перед самым лицом плыли синие и красные круги. Остановился возле сосны, отдышался, на мгновение закрыл глаза. Когда поднял тяжелые веки, удивился, что лежит. Слабые пальцы судорожно сжимали пучок сухого, желтого мха. Поднялся с трудом и побрел через ельник. Шел, казалось ему, долго. Снова закачалось небо, завертелись сосны, заваливаясь набок. Вдохнул прохладный воздух и закричал:

— Эге-ей!.. — и, как эхо, отдалось в голове, в ушах далеким и протяжным: «Э-эй…»

Очнулся Гришка Мешкович возле костра. Пахло дымом. Кто-то приподнял его голову и приставил ко рту кружку. Выпил холодной воды и попросил склонившегося над ним человека:

— Позови Гаркушу… Гаркушу…

Гришка Мешкович слыхал далекие, глухие голоса, и почему-то чудился ему колокольный звон, который нарастал в ушах глухими и тяжелыми ударами. Расслабилось тело, и показалось Гришке, что полегчало. Только по груди, по ногам мелкой колючей дрожью прокатился озноб…

Когда снова поднесли к губам кружку, он не поднял голову, не раскрыл рта. Гаркуша подошел, посмотрел на большой, покрытый испариной лоб, снял шапку. И мысли не было у Гаркуши, что в поясе у мужика зашито ему письмо. Много приходит люда к нему в загон и просят коня да саблю…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Из Пинска пана Скочиковского выпустил Иван Шаненя. Открывая ворота, сказал:

— Услугу твою помню, пан, и плачу услугой…

За панским возком катилась еще телега со скарбом, и три мужика подталкивали ее на взгорках. Пан Скочиковский держал путь на Варшаву через Берестье. Прямым шляхом не поехал. Сказывали, что у Дрогичина бунтует чернь. Скочиковский, проклиная смуту, повернул в объезд на Охов, на Хомск. Там стоит войско пана Мирского и ехать надежнее.

Приехал в Охов и попал в объятия пана Луки Ельского. Другим бы разом пан войт и руки не подал. Скочиковский заметил, что пан Лука Ельский похудел, осунулся. Только глаза по-прежнему горят и голос не стал слабее.

— Всех до единого посажу на колья! — обещал он. — Детям и внукам закажут бунтовать.

— О, ваша мость, пане пулкувник, одна теперь надежда на вас. Вор и разбойник Шаненя просил у меня железо, дабы сабли черкасам ковать. Убить грозился, если не дам. Не испугался и не дал! Вырвался из города судом… Чернь с казаками вместе буйствует, грабит шляхетный город, разогнали иноков в монастыре и коллегиуме. А потом, ваша мость, неслыханную дерзость совершили: достопочтенного пана ксендза Халевского мученической смерти предали во дворе костела.

— Халевского?.. — Ельский почувствовал, как прилил к голове жар. Поднялся со скамейки, снова сел и проронил только одно слово: — Та-ак!..

Скочиковский продолжал:

— Костел черкасы и чернь разграбили, затем могилы святых людей осквернили…

— Завтра сам веду в Пинск войско. Следом идет стражник пан Мирский с артиллериею. Обложим схизматов с божьей помощью со всех сторон, — пан Ельский на мгновение поднял бледное лицо к небу.

— Ядрами их, пане войт! Да не жалейте железа. Отольем его, сколь надо будет во имя спасения Речи! — И увидав Зыгмунта: — Чего стоишь, тать безухий?! Прикажу второе отрезать и ноздри вырвать. Распрягай коней и давай им овса!

Зыгмунт начал распрягать коней.

Скочиковский остановился в мужицкой хате, выгнав в клуньку хозяев — бабу и мужика. Зыгмунт внес мешки со скарбом. Наговорившись с паном Ельским, Скочиковский брезгливо смахнул с полатей на пол старую, слежавшуюся солому и приказал Зыгмунту принести охапку сена. Потрапезничав мясом, запил вином, лег и захрапел.

Зыгмунт вышел во двор и долго сидел в телеге. Ночь была светлая, лунная. Изредка месяц нырял в облака. Серые, таинственные тени ползли вдоль леса. Зыгмунт поглядывал на хату, слушал, как позвякивали уздечками кони. Сидел и думал про слова Скочиковского «ядрами их… ядрами». Вспомнилось, как пять год назад Зыгмунт на глазах у пана обронил в Пину топор, привезенный из свейского государства. Топором тем рубили баркас, чтоб по рекам ходить. Был топор очень ловок в деле — широкое, тонкое лезвие, плоский обух и сварен из дивного железа: только раз в месяц на точиле тянули. Тогда пан Скочиковский кричал: «Батогами его, батогами!..» Зыгмунта били батогами, хоть топор он тут же достал из воды. Кабы это было единственный раз! Не счесть, сколько гулял панский кнут по его спине. Теперь все еще не заживает обрезанное ухо, все сочится кровь и болит голова. Завтра-послезавтра не кнутом, а ядрами будут стегать по мужикам. Наверно, знать не знают в Пинске, что к городу движется войско. Сесть бы сейчас на коня и — в город, туда, к ремесленникам, и черкасам, и работному люду… Туда, к ним, к таким же обездоленным, как он сам… Там, в Пинске, найдется и ему сабля… Тихо позвякивает уздечкой буланый конь, тянет сено, пофыркивает и тычет мордой в бок Зыгмунту.