Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

— Приняв веру свою, не твоя ли душа воспылала любовью к ойчине?.. — пан не отводил глаз от Силана. — Тебе ведомо, что схизматы, сговорившись, предали Пинск и отдали его в руки врагов твоих?

— Говорят, ваша мость, что город обложили…

— Наверно, знаешь и то, что привел в Пинск черкасов вор и разбойник Небаба, по которому давно плачет веревка. Работные люди и чернь раскрыли ему ворота, за что будут наказаны богом… Хочу я, чтоб ты пошел в Пинск тайно и поелико возможным будет образумил чернь и посадский люд словом праведным господним, дабы не слушали предателей схизматиков, не верили им, оружия в руки не брали и никаких почестей черкасам не оказывали…

Силан слушал, о чем говорил пан. А тот хотел немного. Если б мог он, Силан, порешить схизмата Небабу — был бы королевской милости удостоен. Но это так, между прочим. Главная его забота — увещевать люд. Пан долго копошился в кожаном мешочке и, наконец, достал грош, положил в жесткую, широкую ладонь Силана.

— Бери!..

Силан вышел во двор. В голове кружило, все перемешалось, и как ни старался Силан припомнить все по порядку, о чем говорил пане, — не мог. Постепенно путаные мысли улеглись. Пан хочет порешить Небабу… Но и не говорил, чтоб он, Силан, вделал. А вот увещевать люд не требуется большого ума.

Вечером в хату Силана пришел оховский мужик Лавра.

— Разом идем, — прошептал он. — Только боязно мне.

— Чего боязно, — успокаивал Силан. — Ходить будем, глаголети… Пан обещал серебром заплатить и налоги поубавить… Хорошо было бы, если так…

— Обещал… — засомневался Лавра. — Да поглядим. Как бы не заплатил, когда восток с западом сойдется…

3

Утром пану Луке Ельскому принес донесение лазутчик, высланный к Пинску. Вести он доставил дивные: Северские и Лещинские ворота раскрыты. Из ворот выходят свободно мужики и бабы в лес за хворостом. В городе тишина, никаких казаков за стенами не видно и не слышно.

— А что на улицах деется? — хмурясь, допытывался войт.

— В город не заходил, не велено, — признался лазутчик.

— Жаль, — прикусил губу пан Ельский. — Значит, не видно казаков?

— Языка брать надо, ваша мость, — разгорячился Жабицкий.

— Теперь не надобен, — пан Лука Ельский отрицательно покачал головой. Решил идти к Пинску, до которого было от Охова десять верст.

Когда подошли к городу, войт приказал держать войско в лесу, костров не разводить, лошадей отвести подальше, чтоб не ржали у стен. Вместе с капралом Жабицким выехали на опушку и остановились, разглядывая город. Скупое осеннее солнце мягко вырисовывало на бледном небе белые громады костелов, монастыря и коллегиума. Кое-где над домами устало вились жидкие дымки. Высокие тополя отряхнули листья. Над деревьями стаей кружили галки. Северские ворота были раскрыты. Ни часовых, ни черни. Вскоре вышел за ворота мужик с веревкой, подошел к опушке леса, собрал хворост и, взвалив на плечи, пошел в город. Затрепетало сердце Луки Ельского: сами ушли черкасы из Пинска! Но идти в город Ельский колебался.

Половину дня простояли возле высоких смолистых сосен, поглядывая на ворота из-за густого, молодого орешника. Надоело капралу Жабицкому неподвижно сидеть в седле. Да и кони стоять не хотели. Несколько раз тихонько кашлянул в кулак. Все равно не поворачивал голову пан Лука Ельский. Думал войт. И, наконец, решился:

— Пойдем в Пинск!..

Капрал облегченно вздохнул, хоть и продолжали мучить его какие-то неясные сомнения. Ему-то приходилось иметь дело с черкасами. И всякий раз они обманом и коварством наводили ужас на рейтар и драгун. Знал об этом и Лука Ельский. Но допустить мысль о том, что войско, преданное Речи Посполитой, и на сей раз может обмануть схизматик-казак, не желал.

— Ваша мость, — капрал натянул поводья нетерпеливого коня.

— Ну…

— Пана Мирского ожидать не станем?

— Какая надобность ждать пана стражника? — войт резко повернул голову. Жабицкий заметил, как недобро сверкнули его глаза. Он повторил: — Пойдем в Пинск.

— Будет по-твоему, — покорно согласился капрал.

Жабицкий понял, что это решение окончательное.

Пришпорив коня, он пустил его лесной тропой. Выслушав капрала, Шварцоха зашевелил бровями. Он был в душе доволен, что боя не предстоит. Трубач заиграл построение.

Отряд вытянулся из леса, вышел на шлях и, не сбивая рядов, пошел к Северским воротам. Пан Лука Ельский видал, как выбежали два мальчугана, постояли возле рва и пустились вприпрыжку назад. К воротам поскакал рейтар. Постоял, посмотрел, что деется за стеной, и, убедившись, что никого нет за частоколом, поспешно вернулся. Теперь у Луки Ельского не было никакого сомнения, что казаки ночью покинули город. Он был и доволен, и одновременно сожалел об этом: выскользнул из рук Небаба. Одно теперь неясно: где он объявится. Может быть, пойдет под Лоев, но, скорее всего, повернет на Слуцк, а там, возможно, на Несвиж. Давно известно, что есть у черкасов желание пощекотать пятки гетману в его же маентке.

Первые ряды рейтар миновали ворота. Свернули на улицу и сразу же вдали показалась площадь, стена шляхетного города и ломаная крыша иезуитского коллегиума.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Гришка Мешкович зашил в порты письмо Небабы и, кроме того, заучил на память то, что наказывал атаман. А наказывал он немногое. Первое — атаман задумал разгромить отряд пана Мирского. Другое — если может он, Гаркуша, пусть ведет загон под Пинск и ударит в спину, когда полезут пикиньеры на стены.

Гришка Мешкович уходил из города с болью. Вот уже много зим и лет прошло, а он не отлучался от дома. Но идти под Речицу искать загон атамана Гаркуши вызвался сам: места тамошние хорошо знал — некогда отец его, тоже шапошник, ездил в Речицу и Гомель за товарами.

Детишек Гришкиных взялась досмотреть баба Ермолы Велесницкого, и Мешкович отправился в путь со спокойным сердцем. В мешочек положил краюху хлеба и кусок вареной баранины. Под армяком спрятал кинжал, который отковал ему Алексашка, и на зорьке шмыгнул через ворота. Над Пиной клубился туман, и влажным холодком тянуло на шлях.

Дорога петляла, огибая вечные болота, затянутые зеленовато-ржавой пеленой. От болот тянуло сыростью и плесенью. Кое-где горбами высовывались из воды кочки, покрытые густым, уже светло-рыжим мохом. А в нем яркими красными огоньками сверкала брусника. К ягоде не подступиться. Станешь на кочку и провалишься по пояс в холодную трясину. На десятки верст болота и болота. Лишь кое-где появляются песчаные островки и на плешинах этих, тесно прижавшиеся друг к другу, низкие, нахохленные, как совы, хаты. Потом снова болота, заросшие олешником и аиром. От болот на сотни верст окрест расползается по городам и весям страшная болезнь — лихорадка. В осеннее время в этих местах гнетущая тишина: ни птицы, ни комара, ни зверя. Тихо шуршат под ветром камышовые стебли и плывут низкие облака.

Отошел Гришка верст пятнадцать и попал в первую деревню. Прижались хаты к самому шляху: за хатами снова болота. В деревне тихо, как в осеннем лесу. Где-то в траве, возле хаты, жудосно канючила кошка. «Брысь!..» — крикнул Мешкович и гулко хлопнул ладонями. Кошка выползла. Худющая. Шерсть на ней выдрана и висит клочьями. Кошка посмотрела на Мешковича зловещими зеленоватыми глазами и, перебежав дорогу, скрылась в пожухлой траве. «Не к добру…» — подумал Гришка Мешкович и перекрестился.

Заглянул в одну из хат. В ней темно: крошечное оконце, затянутое пузырем, света не дает. Распахнул пошире дверь. Возле двери лапти, кадка с водой, коновка. Зачерпнул и выплеснул воду — тараканов полно. Пить не стал. Бросил на лавку коновку, и она покатилась со звоном. Возле другой хаты показалась старая сгорбленная старуха. Она долго и внимательно рассматривала Гришку подслеповатыми глазами.

— Одна в деревне, мати? — удивился Мешкович.

— Может, и есть кто, — зашамкала старуха беззубым ртом. — А может, и одна.

— Куда подевались мужики?