Четвертая масть - Игорь Черемис

я этим утром.

— Так чего с тобой? — повторила свой вопрос Алла. — Может, рана всё-таки? Швы разошлись или ещё что…

— Нет, там всё в порядке, я же чувствую, — убежденно ответил я, хотя на самом деле ничего не ощущал. — Просто… просто даже не знаю, как объяснить. Вот сейчас мы поднимемся к твоему Диме в его квартиру, он пригласит нас пройти, может, предложит чаю… А потом вывалит кипу фоток, укажет на человека и скажет: «Это Боб». А я увижу на снимке того, кто на меня напал. И станет понятно, что всё очень плохо, что это не случайная стычка в богом забытом парке, а целенаправленная охота. И что Ирку убивал не её неизвестный хахаль из-за ревности, а вот этот самый Боб, который шут знает как добрался до Москвы из своей части, в которой он должен служить… Это, кстати, серьезное ЧП, побег военнослужащего срочной службы из расположения, его собаки с милицией должны искать по всей стране. А его либо не искали, либо не нашли — что означает, что у него на руках почти что индульгенция на наше с тобой убийство… Мне даже думать об этом больно, честно… А тут ещё этот чертов путч, и Валентин ранен — к нему за помощью не обратишься. Вот как-то так… докурила?

— Да… — впечатленная моим монологом Алла бросила окурок на землю и туфелькой растерла его в пыль. — Пошли уже, а то я сейчас тоже начну бояться.

— Да я и не боюсь, — попытался я поспорить.

— Боишься-боишься, — ядовито сказала она. — А я не буду!

* * *

Чаю Врубель нам не предложил, но вывалил целую охапку черно-белых и цветных фотографий, сделанных во время разных квартирных мероприятий. Судя по всему, он просто собирал полученные от фотографов снимки в большую коробку в тщетной надежде, что когда-нибудь у него дойдут руки их разобрать. У меня самого была похожая коробка, хотя и значительно меньшего масштаба; я её какое-то время таскал с собой, и, в принципе, в девяностые было интересно пересматривать эти снимки. Я ещё помнил запечатленных на них людей и обстоятельства, при которых были сделаны фото, они напоминали мне о той жизни, которой я жил не очень давно.

Но в нулевые в моей голове щелкнул невидимый переключатель — и я осознал, что все эти годы возил с собой изображения совершенно чужих мне людей, с которыми точно не собираюсь встречаться ни при каких обстоятельствах. Правда, с обстоятельствами я тогда промахнулся, но кто в здравом уме будет учитывать временные аномалии? А в первой жизни я действительно обошелся без ностальгических встреч — даже на какие-то круглые даты нашего класса не ездил ни разу, не говоря уже про институт и то, что было после. В итоге я просто отнес весь этот архив на помойку и без особых сожалений выкинул документы своей молодости в мусорный бак.

Скорее всего, Врубель тоже так поступит — у меня были сомнения, что он потащит это барахло с собой во время переезда в Германию.

Ну а пока фотографии были целы, и передо мной во всей красе разворачивалась очень кучерявая жизнь отдельных представителей советской творческой интеллигенции. Они внимательно слушали каких-то людей с гитарами, играли сами, позировали на фоне заставленных бутылками столов или пытались активно дурачиться, надеясь, что позже смогут считать контекст. На обороте отдельных снимков были проставлены даты, где-то имелась пара имен, но в основном не было никаких указаний на место и время, когда всё это происходило. Я лишь предполагал, что здесь показаны самый конец семидесятых и самое начало восьмидесятых; никаких старомодных брюк-клеш или цветастых рубашек с огромными воротниками люди уже не носили — только привычные джинсы и странноватые советские свитера на юношах или блузки на девушках. Вернее, чаще и то, и другое было импортным, но из стран социалистического блока.

На фотографиях часто попадался сам Врубель — но обычно его ловили в самых неудачных позах и ракурсах. Я узнал ещё одного парня, которого видел во время концерта «Кино» в МИФИ, но он тоже не был центральным героем снимка. Однажды попался Михаил, потом дважды — Родион.

И наконец я увидел его — того самого человека, который напал на меня в парке.

* * *

— Это Боб? — спросил я, предъявляя снимок сразу обоим.

Алла чуть скривилась, но кивнула.

— Он самый… — пробормотал Врубель. — Кажется, это было у Намина в доме на набережной… знаешь, где это?

— Да, и повесть читал.

На самом деле не читал, а посмотрел пару серий плохого сериала, снятого в нулевых годах, но мне хватило. Почему-то тема сталинских репрессий меня никогда не увлекала, и я считал её очень скучной. Мне казалось, что ею должны заниматься историки, а сделать из убийств людей увлекательное кино ещё никому не удавалось. Как правило, получалось очередное разоблачение разоблаченного, до Солженицына не дотягивающее, а чаще создатели слишком увлекались процессом умерщвления, что превращало кино в какое-то подобие анатомического театра[15].

— И что думаешь? — поинтересовался Врубель.

Вопрос прозвучал для меня неожиданно, и пару мгновений я думал, что он хочет отвлечь моё внимание от Боба — но потом вспомнил, что о причине интереса к этому человеку мы ему не говорили; Аллу я предупреждал специально — правда, не знал, что именно она выдумала, когда напрашивалась в гости.

Так что он просто интересовался моим мнением о книге, которая, наверное, вызвала в его душе отклик. Причем, скорее всего, отклик очень сильный — судя по тому, что через несколько лет Врубель без особых колебаний покинул страну и поселился в Германии.

— Страшновато, но не слишком интересно, — я пожал плечами, продолжая разглядывать фотографию с Бобом.

— Почему? — удивился он. — Я считаю — очень мощная вещь.

— Наверное, — я точно знал, что классикой эта книга не стала и осталась на слуху исключительно за счет названия. — На мой взгляд, надо смотреть, для чего эта мощь используется. Если Трифонов искренне хотел рассказать о том, как всё было — пусть бы поднимал архивы и писал документальное исследование. Был бы хороший ответ Солженицыну. А так — ну написал, народ ахнул. А потом что?

— Ну надо же помнить такие вещи! — воскликнул Врубель. — Мне кажется, она очень хорошо дополнила как раз Солженицына.

— Обычный народ, как правило, не слишком склонен сочувствовать тем, кто во власти, — припомнил я подходящую цитату с одного исторического форума. — Англичане отрубили голову своему Карлу, французы — какому-то из своих Людовиков. У нас расстреляли царя Николая. Есть к ним