Ночи Калигулы. Падение в бездну - Ирина Звонок-Сантандер

— Песок, только песок! — удивлённо бормотал он, при каждом шаге проваливаясь почти по щиколотки. — Где же мрамор, покрывающий александрийскую пристань?

Не было ни мрамора, ни гранита, ни толстых приземистых колонн, ни пальмовых рощ в дельте Нила. Дикое побережье Сицилии походило на Египет так мало, как вулкан Этна — на маяк Александрии.

Призывая на помощь богиню Изиду, которой верила Друзилла, Калигула медленно побрёл к Этне. Три преторианца и центурион двинулись следом, напряжённо принюхиваясь. В воздухе подозрительно пахло серой. Звезды, ещё недавно бывшие необыкновенно яркими, исчезли за клубами дыма. Оранжевые искры сыпались из жерла, как из огромного очага.

— Вулкан проснулся! — крикнул Юлий Луп.

Лишь сейчас преторианцы поняли, откуда идёт странный гул, вкравшийся в уши: из-под земли!

— Бежим, цезарь! — в ужасе закричали они, догоняя императора.

Калигула яростно оттолкнул их. Не отводя глаз от пламени, он упрямо шёл к вулкану. Оранжевый огонь отражался в расширенных зрачках Гая.

Солдаты кашляли. Пепел носился в воздухе и забивался в нос и рот. Но они, давшие клятву верности, не смели покинуть императора одного. Долг чести требовал умереть вместе с ним.

Калигула судорожно схватился за горло.

— Тяжело дышать, — пожаловался он, слегка замедляя шаг.

Лишившись сил, он опустился на колени. Пошатался немного и медленно лёг на живот, ощущая всем телом прохладную влагу земли. Широко открытые глаза по-прежнему смотрели на Этну.

— Император ослабел. Если он не захочет вернуться — потащим его к лодке за ноги, — шёпотом распорядился центурион. Преторианцы согласно кивнули.

Вулкан с грохотом изрыгал огненные камни. Один из таких камней пролетел по воздуху, перечёркивая яркой полосой тёмное небо, и упал в двух шагах от Калигулы. Гай удивлённо протянул руку и коснулся камня, светящегося малиновыми переливами. Громко вскрикнул, обжегшись:

— Больно! — и ошеломлённо уставился на грязную ладонь.

Боль вернула его к действительности.

— Где я? — удивлённо спросил он. И добавил, чихая от пепла, лезущего в нос: — Это не Египет!

— Это Сицилия, Гай Цезарь! — шептал Юлий Луп, увлекая императора назад, к спасительной лодке.

С ужасом Калигула понял, что пламя, к которому он зачарованно шёл, не Александрийский маяк, а вулкан Этна. Подхватившись с земли, он бросился к морю. Преторианцы едва поспевали за ним. Подчиняясь приказу Лупа, они сняли плащи и прикрыли ими убегающего императора.

— Это — месть богов! — убеждённо шептал он. — Юпитер швыряет в меня молнии с небес. Плутон — бросает раскалённые камни из преисподней. Но я им покажу, что я сильнее!

Обернувшись к вулкану, Калигула со злостью погрозил кулаком. Преторианцы почти втолкнули его в лодку. И, не доверяя гребцам-рабам сами взялись за весла.

Галера повернула на север, к Риму. Калигула проводил дни и ночи на палубе. Он сидел на сосновых досках, закутавшись в шерстяной плащ и упёршись подбородком в худые колени. Гай начинал привыкать к мысли о смерти Друзиллы. Страх, пережитый в ночь извержения Этны, напомнил ему о том, что он жив.

Преторианцы приносили ему жареную рыбу, выловленную за бортом. Калигула ел равнодушно, не обращая внимания на вкус. Он не брился и не умывался. Пепел Этны пятнами покрывал измождённое, поросшее редкой рыжей щетиной лицо.

— Император может все, — бормотал он, закатывая глаза так, что на виду оставались только белки с красными прожилками. — Но жизнью и смертью распоряжаются боги! Они, завистливые к чужому счастью, отняли у меня Друзиллу!

Гай с глухим стоном сжал губы, превращая их в тонкую, резкую полоску. Быть императором оказалось недостаточно. Ему захотелось стать богом! Не после смерти, как Юлий Цезарь или Октавиан Август. Сейчас, немедленно!

Галера подплывала к Остии. Белел маяк, с вершины которого поднимался в небо столб темно-серого дыма. Калигула вздрогнул, вспомнив Этну, дымящую хуже сотни маяков. И тут же выпрямился, прогоняя страх.

— Бояться отныне я не буду! Пусть остальные дрожат, увидев меня! — проговорил он, бросая вызов и людям, и богам.

XLVIII

Сенаторы, извещённые гонцом, встречали его на пристани.

— Славься, цезарь! — приветствовал Калигулу Гай Кассий Лонгин. — Твоё отсутствие обеспокоило нас.

— Не лги, — усмехнулся Калигула с нескрываемой злобой. — Вы обрадовались бы, не вернись я вообще!

Лонгин тонко улыбнулся, пряча истинные мысли. Ему хотелось нахально заявить императору: «Ты прав». Но сенатор благоразумно сдержался. В Калигуле было нечто пугающее: взгляд и повадки хищного тигра. Эти качества присутствовали и прежде. Раньше Гай напоминал тигрёнка, лишь изредка, играючись, показывающего когти. Теперь он оскалил клыки, готовясь рвать и трепать добычу. Лонгин почувствовал, как по спине ползают воображаемые мурашки. Добычей на этот раз может стать он сам. Почему бы и нет — после Макрона и Тиберия Гемелла?!

— Мы приготовили для тебя носилки, Гай Цезарь, — Лонгин отступил в сторону, гостеприимным жестом указывая на носильщиков.

— Нет! — заупрямился император. — Я въеду в Рим на коне.

Лонгин передёрнул плечами. Калигула выглядел ужасно: грязный, небритый, с торчащими дыбом, давно немытыми волосами. Если он хочет показаться народу в таком виде — его дело!

Улицы Рима — узки и многолюдны. Во избежание несчастных случаев Сенат давно издал указ, запрещающий в дневное время проезжать по городу верхом или в повозке на колёсах. Исключение делается лишь для полководцев-триумфаторов. «И для тех, кто облечён верховной властью!» — злорадно добавил Гай. Калигула уже проехал по Риму верхом на Инцитате. Теперь он решил совершать это почаще.

Около дворца императора поджидал дядя Клавдий. Он потерянно жался у мраморных колонн, время от времени провожая взглядом торговцев сладостями. Калигула спрыгнул с лошади и поднялся по широкой лестнице, перепрыгивая через две-три ступени. Клавдий подался навстречу племяннику.

— Гай! — испуганно пролепетал он, разглядывая грязного, щетинистого, измученного императора. — Где… где ты был?

Калигула пренебрежительно оттолкнул его. Клавдий случайно загородил проход широкой, почти квадратной фигурой. Войдя в атриум, Гай обернулся. Задал Клавдию вопрос, мучивший его все эти дни:

— Кто зажёг погребальный костёр Друзиллы?

— Я, Гай Цезарь! Вместе с Марком Лепидом, — ответил Клавдий и вытер толстым пальцем набежавшую слезу. — Ты покинул Рим. Я оказался ближайшим родственником, присутствующим на похоронах.

Калигула побледнел до мертвенной серости под слоем грязи. Закрыв глаза, он видел умиротворённое лицо Друзиллы в окружении огня. Две тёмные фигуры с факелами в руках застыли по сторонам: толстый, тучный Клавдий и худой Марк Лепид.

Гай с ненавистью оглядел дядю и вызывающе толкнул его в грудь, словно мальчишка, ищущий драки с ровесником. Хотел оскорбить Клавдия, уязвить его обидными словами. Но, открыв рот, захлебнулся. Не придумали ещё слов, способных выразить боль, скорбь и обиду, которые охватили Калигулу. Помолчав немного, он раздражённо махнул рукой и ушёл в глубь дворца. Плечи, прикрытые лохмотьями чужого плаща, сгорбились.

Клавдий проводил его взглядом: «Неужели моя судьба — бояться всех, даже родного племянника?» Горько вздохнув, он отправился на Форум, догонять торговца сладостями и порыться в этрусских свитках, выложенных на продажу в многочисленных портиках.

* * *

Гай блуждал по дворцовым переходам, не разбирая дороги. Он не удивился и не испугался, когда, делая очередной поворот, наткнулся на тёмную фигуру.

— Ирод Агриппа! — узнал Гай человека, отделившегося от стены и направившегося к нему.

— Да, цезарь. Это я, — ответил Агриппа с едва уловимым акцентом. Знатный иудей поклонился императору с восточной грацией.

— Что ты здесь делаешь?

— Жду тебя, Гай Цезарь.

Чёрные глаза Агриппы блестели, как камешки, смазанные оливковым маслом. Невозможно добраться до глубины взгляда и прочитать по глазам мысли иудея. Левой рукой он поглаживал расчёсанную бородку.

— Чего ты хочешь? — безжизненным голосом спросил Калигула. И подумал равнодушно: «Денег, конечно! Дам ему тысячу сестерциев и пусть убирается! Я хочу быть один!»

— Гай Цезарь, я собственными глазами видел погребальный костёр благородной Друзиллы, — печально вздыхая, прошептал Агриппа.

Губы Калигулы искривились в болезненной гримасе. Заметив, как дрогнуло лицо императора, иудей заговорил быстрее. Старался не оставить императору времени для гнева. Слова наскакивали одно на другое, проглатывались окончания, заметнее чувствовался акцент. Относительно чистая латынь Агриппы стала едва разборчивой, словно он покинул родную Иудею не более полугода назад.

— Костёр Друзиллы был украшен розами и ветками кипариса, — торопливо описывал он. — Ручки носилок украшала резная слоновая кость. Агриппина и Ливилла бросили в огонь покрывала, вышитые золотом. К небу поднимался светло-серый, цвета жемчуга, дым. Я различил в дыму воздушную, но хорошо заметную фигуру Друзиллы. Она вознеслась к небесам!