Ночи Калигулы. Падение в бездну - Ирина Звонок-Сантандер

— Гай! — крикнула Друзилла, впиваясь ногтями в руку Калигулы.

Он приподнял её, осторожно поддерживая хрупкую, исхудавшую спину. Молча, не находя слов, уставился в дорогое лицо.

— Берегись Лепида! — слабея, шепнула она.

Чёрное пятно набросилось на Друзиллу, пожирая остатки сознания. До последней секунды она смотрела на Калигулу, прощаясь с ненормальной, извращённой, но большой любовью.

— Друзилла?.. — жалобно пролепетал Гай, всматриваясь в сузившиеся зрачки сестры. Зеленые глаза Друзиллы стали тусклыми, словно осколки грязного стекла в смрадных переулках Субуры.

Он прижался ухом к груди девушки, отчаянно стараясь уловить биение сердца. Хотел крикнуть «Нет!» так громко, чтобы священная воля императора долетела до слуха бездушных богов. Но слов не было. Мир разбился вдребезги. Не было ничего. Только мёртвая, неподвижная, холодеющая Друзилла и боль, разорвавшая на части сердце Калигулы.

XLVI

Гай очнулся, когда чьи-то руки поднесли к его губам холодный ободок медного кубка.

— Выпей, благородный Гай Цезарь, — шептала женщина, чьё лицо расплывчатым пятном мерцало у его глаз.

Калигула потянулся к женщине, приняв её за Друзиллу. И грубо оттолкнул, узнав узкое, острое, похожее на меч лицо Цезонии. Матрона неловко упала на мозаичный пол, потащив за собой покрывало, за которое ухватилась в падении. Кубок с тяжёлым звоном покатился по цветной мозаике, разбрызгивая содержимое. Цезония чуть не заплакала, видя, как пропадает драгоценное зелье. Каждая капля, отражающая в себе роскошную обстановку опочивальни, стоила целый асс. Таких капель — маленьких миров — было больше тысячи.

Рабыни, скорбно вытянув лица, стаскивали тунику с тела Друзиллы. Калигула, оцепенев, видел тонкие медовые руки, плоский живот и небольшую грудь, не выкормившую ни одного младенца.

Белокурая Гета, чьё лицо уже избороздили преждевременные морщины, мочила губку в серебрянном тазике и ласковыми движениями обмывала тело покойницы. «Покойницы! — судорожно всхлипнул Гай. — Кто посмеет назвать Друзиллу этим страшным, непотребным словом?»

Неслышно ступая, в опочивальню вошли либитинарии, служители богини смерти. Бледные, неразговорчивые люди в тёмных туниках суеверно напугали императора. Неужели они коснутся его возлюбленной, смажут бальзамом бездыханное тело и подготовят его к погребальному костру?!

— Друзилла! — обхватив ладонями голову, крикнул Гай. Мёртвых положено громко называть по имени, чтобы убедиться в смерти. Но Калигулой руководил не древний обычай, а отчаяние. Он отдал бы императорский венец, лишь бы Друзилла отозвалась, услышав своё имя!

Либитинарии достали склянки с кедровым маслом и расставили их на столе. «Уберите это! — вопила душа Калигулы. — Зачем Друзилле бальзамы, замедляющие тление? Разве смерть посмеет осквернить её запахом и разложением? Моя Друзилла будет вечно пахнуть мёдом и розами!»

— Убирайтесь вон! — вдруг велел он либитинариям.

Служители смерти оторвались от действий над мёртвым телом и озадаченно посмотрели на Калигулу. Никогда прежде никто не осмеливался прервать похоронный обряд.

— Оставьте её! — сквозь зубы процедил Гай. Либитинарии напугались, заметив пустой, безжизненный, невидящий взгляд императора. Лицо Калигулы побледнело до серости. Казалось, покойником был он.

Калигула лихорадочно хватал со столика склянки с маслами и бальзамами. Ругаясь и проклиная, швырял их в либитинариев.

— Вы не отнимете у меня Друзиллу! — злобно оскалившись, кричал он.

Либитинарии и рабыни столпились у выхода, стараясь поскорее выскользнуть наружу. Склянки летели им в спины, разбивались и ранили острыми осколками.

Опочивальня опустела. Калигула остался наедине с Друзиллой. Плача, он прилёг рядом с ней и провёл кончиками пальцев по телу, от горла до живота. Как исхудала Друзилла за пятнадцать дней изнурительной болезни! Ребра натянули тонкую медовую кожу; остро выпирают ключицы. Кто бы поверил, что это маленькое, почти невесомое тело выдержало любовь двух высоких, сильных мужчин?

С запоздалым раскаянием Гай потянулся к губам Друзиллы. Существует поверие: близкий родственник должен словить последний вздох умирающего, чтобы с прощальным поцелуем принять в себя отходящую душу. Калигула не успел поцеловать Друзиллу, потому что отказывался поверить в её смерть. Теперь он целовал покойницу, искал на холодных мёртвых губах душу Друзиллы. Желал вобрать её, чтобы Друзилла после смерти слилась с Гаем, растворилась в нем, заполнила его и жила с ним столько лет, сколько ещё осталось Калигуле.

«Окна крепко закрыты. Душа Друзиллы не успела вылететь. Она ещё здесь», — отчаянно подумал он. Калигула заметался по опочивальне широко раскрывая рот и глотая воздух. Подавился, закашлялся. Решил, что все-таки сумел отыскать и принять в себя душу Друзиллы. Приложил ладонь к груди, стараясь нащупать что-то особенное: тепло или, наоборот, прохладу. Хоть что-нибудь, подтверждающее, что душа Друзиллы — с ним, навеки!

Наступила ночь. Гай не зажёг светильник. Темнота в опочивальне ничего не значила в сравнении с темнотой в душе. До полнолуния оставалось две ночи. Луна, похожая на овал, заглядывала в слюдяное окно. Тело Друзиллы отражало лунный свет и переливалось фантастическим блеском. Всю ночь Калигула не отводил глаз от мёртвой.

Небо на востоке розовело. Подходила к концу ночь, самая страшная из всех ночей, прошлых и будущих. Ночь, проведённая в одной постели с мёртвой Друзиллой. Калигула поднялся с ложа, вытащил из сундука Друзиллы серо-голубую тунику, расшитую золотыми звёздочками. В этой тунике возлюбленная сестра встречала его в доме Кассия в тот вечер, когда они вновь обрели друг друга.

Вполголоса повторяя слова любви, Калигула надевал на Друзиллу тунику и столу. И плакал оттого, что этих признаний она уже не услышит. И корчился от горького сознания, что её последние слова тоже не были любовными. В греческих песнях гибнущие любовники напоследок шепчут: «Люблю тебя». Если бы Друзилла умерла, как в песне, с признанием на устах! Тогда Гай жил бы в вечном воспоминании этого мгновения. Но жизнь — не песня. Её не пропоёшь вторично.

Оглянувшись напоследок на Друзиллу, Гай отворил дверь. Либитинарии, ждавшие на полу под дверью опочивальни, поднялись и, отряхивая тёмные туники, приблизились к покойнице. Наёмные плакальщицы старательно выводили печальные напевы. В воздухе остро запахло кипарисами, которые обычно ставят у входа в дом, извещая прохожих о смерти. Сейчас лицо Друзиллы прикроют восковой маской, уложат её на тёмные носилки и вынесут в атриум. Нужна ли маска ей, прекрасной даже в смерти?!

Калигула, расталкивая скорбную толпу, вышел из опочивальни. Не с безобразной маской на лице, не в погребальных носилках, не на костре хотел он навеки запомнить Друзиллу.

Слезы туманили взгляд. Не разбирая дороги, Гай выбежал из дворца. Последовал ли кто за ним — он не видел. Перед широко открытыми глазами горел погребальный костёр, поджигать который он отказывался. Никогда Гай не поднесёт факела к можжевельнику и еловым ветвям. Никогда он не увидит, как огонь превращает Друзиллу в пепел, в ничто. Прочь из дворца! Прочь из дурно пахнущего, шумного, лабиринтом улиц перепутанного Рима! Прочь из города, в котором больше не живёт Юлия Друзилла!

XLVII

Рим остался позади. Калигула брёл по обочине Виа Аппия, прикрыв голову грязным потрёпанным плащом. Мимо проезжали колесницы и деревенские повозки; скакали всадники, обдавая грязью одинокого прохожего. Калигула упорно шёл прочь из Рима.

Моросил дождь. Тонкие ремешки сандалий лопнули. Отбросив в кустарник ненужную обувь, Гай брёл босиком по грязным холодным лужам. Он боялся оглянуться на стены города. Каждая струйка дыма, выходящая из римских кухонь, казалась ему погребальным костром Друзиллы.

День и ночь смешались для Гая. Без Друзиллы не существовало ни дня, ни ночи. Только сплошные сумерки — серые, непроглядные, мутные. Когда Калигула уставал — валился под первый попавшийся куст, подложив под голову камень. Просыпался — снова продолжал путь, плача от неизбывной тоски.

Последнее, что сделал он, покидая Рим, — издал указ. Не доверяя переписчику, Калигула собственноручно начертал на пергаменте: в честь смерти Друзиллы устанавливается великий траур. Римлянам не позволяется смеяться, купаться, обедать с родителями, женой или детьми. Всякий, нарушивший указ императора, приговаривается к смертной казни. Пергамент, влажный от слез Калигулы, вывесили на Форуме. Квириты читали и удивлялись: даже траур по Тиберию не был так строг. Римляне смеялись и шутили, хороня покойного императора. Смеялся тогда и сам Гай.

Калигула бежал из Рима, не желая присутствовать на похоронах Друзиллы. Он старался обмануть самого себя, утверждая, что сестра останется для него живой, если он не увидит её на погребальном костре. Преторианцы следовали за ним на расстоянии. Они не спускали глаз с императора, но и не приближались, избегая тревожить его скорбь. Лишь однажды центурион Юлий Луп подошёл к нему, спящему, и обул удобные калиги на босые, избитые придорожными камнями ноги.