Дорога к людям - Кригер Евгений Генрихович

Он прав. Дружба моя с Леонидом жива и окончится только со мной.

1976

УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИК

Юноша выходит на эстраду. Делает отрывистый поклон и направляется к роялю.

Выражение лица у него сумрачное. Брови нахмурены. Губы упрямо сжаты. Всем своим видом он говорит: «Льстить никому не намерен. Дурному вкусу угождать не собираюсь».

В его манере держать себя нет ничего надуманного, вызывающего. Если он и недоволен, то лишь самим собой. Если и враждует, то с недостатками, которые подозревает в самом себе. Невольно и все слушатели заражаются его мрачноватой серьезностью.

Тихо.

Юноша остается наедине со своим инструментом.

Он не видит, он чувствует взмах дирижерской палочки. Руки его устремляются вперед, пальцы встречаются с клавишами рояля. Лишь в первые минуты звук воспринимается как следствие удара по клавишам. Дальше начинается чудо. Движения рук приобретают магическую силу. Кажется, что звуки сами летят навстречу пальцам и рука сталкивается уже не с клавишами, а с живой стихией музыки, наполнившей самый воздух. Даже слушатели, никогда не прикасавшиеся к фортепиано, в эти минуты видят в музыке нечто простое и ясное, как дыхание. Чудится им, будто сами они могли бы играть точно так же, — впечатление, возникающее всякий раз, когда слушаешь настоящего пианиста.

Этот юноша, по-видимому, не прилагает никаких усилий, чтобы совладать с бурей звуков, рвущихся в человеческие сердца. Однако он мог бы многое рассказать о том, какой ценой дается эта мнимая легкость, эта волшебная свобода исполнения. О неделях, о месяцах, затраченных на поиски правды в толковании не только всего произведения в целом, но порою одной его части, одной фразы, одного звучания. Однажды он сказал:

— Иногда в часы работы встаешь от инструмента с таким ощущением, будто весь перепачкался краской, как это бывает с художником, который смешал на палитре все цвета, испробовал все оттенки, и все же не нашел единственно нужного, верного тона.

Юноша стремился к тому, чтобы клавиши были покорны ему, передавали неуловимые, казалось бы, движения души, отзывались на тончайшие прикосновения, столь же хрупкие, как мимолетная грусть или нечаянная, ускользающая, на миг озарившая радость.

Удивительный инструмент — фортепиано. Громоздкая черная коробка — дерево и металл, ничего больше, — звучит у каждого пианиста по-разному. У одного звук — как черный бархат, у другого — как расшитая золотом парча. Здесь сказываются темперамент, воля, все свойства натуры исполнителя.

В нахмуренных бровях юноши еще много детского. В нем нет наигранного демонизма и деланного излома иных концертантов. Мальчик не хочет быть сверхчеловеком. Ни разу не устремляет он томного взгляда наверх, в небеса. Он весь на земле.

Земля прекрасна.

Рояль противостоит громаде оркестра. Он кажется утлой ладьей в океане звуков. Ладья уносит юношу в бурю, которая может его поглотить. Это борьба человека с враждебной и грозной стихией. Мальчик превращается в героя. Чистый и мужественный голос фортепиано то стихает, заглушенный трубами, валторнами, фаготами, скрипками, то вновь крепнет, борется, дерзает, утверждая свое право на существование в жизненной буре. Может быть, это история человеческой жизни. Может быть, это поэма о герое, вступившем в единоборство с природой.

Сознает ли все это юноша, сидящий за фортепиано там, на эстраде? Да, это его толкование бетховенской музыки. Иначе он не мог бы играть так, как играет в эту минуту. От напряжения не осталось и следа. Он весь — свобода. Заключая огненный пассаж, победоносно вскидывает правую руку вверх, как будто ее отбросило силой звука. Патетический жест. Как призыв!

Кажется, что молоточки в глубине рояля ударяют по раскаленным струнам. Прикоснитесь к ним — обожгут. Могучими октавами пианист пробивается сквозь бездну воплей и жалоб, угроз и заклинаний, источаемых оркестром. Так велика воля героя к победе, что стихия деревянных и медных инструментов покоряется ей. Заключается торжественный союз между фортепиано и оркестром. Голоса их примиренно сливаются. Они равноправны и подчинены лишь высшей гармонии. Свобода. Триумф человека и человеческого.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Юноша медленно снимает руки с клавиатуры.

Тишина.

И через мгновение весь зал восторженно рукоплещет пианисту. Люди вскакивают с мест, подбегают к эстраде, кричат:

— Браво, браво, браво, Эмиль!

А он по-прежнему серьезен, сдержан, даже суров. Музыка еще властвует над ним. И он далек от того, чтобы успех, блестящий успех, вскружил ему голову.

Он всегда держится уверенно, просто и скромно. Из своего искусства не делает таинства. В кругу товарищей и на концертной эстраде остается самим собой. Он здоров физически и духовно. Никогда не будет поклоняться своему таланту, как божеству. Преисполнен здравого смысла. Знает свои достоинства и свои недостатки. Его сумрачный вид в начале концерта есть лишь выражение того упорства, с которым он работает над собой, избавляясь от погрешностей, хорошо ему известных.

Они возникли когда-то, еще в раннем детстве, как следствие его исключительных природных способностей. Технически сложные вещи давались ему легко. Мальчика предупредили, что ему угрожает опасность навсегда остаться только виртуозом, мастером фортепианной акробатики. Сухая беглость пальцев еще не есть музыка. Музыка — это идеи и чувства. Нужно найти их в себе, пробудить к жизни, отыскать для них форму.

Эмиль это понимал. Но сразу перестроиться не мог. Лишь постепенно раскрывались в нем новые возможности. Это свидетельствовало о богатстве и глубине натуры.

Слова учителей оставались лишь словами, пока он не вырос настолько, чтобы понять их всем своим существом. Тогда законом стал для него простой как будто, но мудрый совет Шумана: «Пальцы должны исполнить то, что задумала голова, — не наоборот». Когда Гилельс впервые пришел к большому художнику пианисту Генриху Нейгаузу, он ждал, что профессор будет объяснять ему каждую ноту. Но Генрих Густавович Нейгауз убежден, что настоящий талант подчиняется своему собственному закону развития. Он ничего не хотел навязывать ученику и объяснил, что тот должен приходить к нему на занятия только с произведением, которое продумано и прочувствовано в исполнении до конца. Только с этой минуты начинается настоящая работа. Эмиль понял. Он научился доверять самому себе. И чем дальше, тем все более настойчиво и упрямо отстаивал свое толкование музыкальных произведений.

В отсутствие Эмиля Нейгауз говорил о нем:

— У него все добротное. Все из глубины натуры. Даже ошибки. Поэтому они меня не пугают.

Иногда Нейгауз берет с полки томик Пушкина, Маяковского, Гёте, Шекспира и начинает читать вслух. Музыку нужно находить всюду. Так профессор вводит Эмиля в большой мир искусства, в мир высоких идей, без которых музыка мертва. Под влиянием Нейгауза исполнительский талант Эмиля приобретал черты одухотворенности, глубины. Артистический блеск соединялся у него с умением выразить идейное, философское начало в творениях композиторов-гуманистов. Это сразу выдвинуло Эмиля в ряды самых ярких представителей советской пианистической школы на международных конкурсах музыкантов-исполнителей.

Искусство молодых советских музыкантов было воспринято за границей как нечто новое, неожиданное, ошеломляющее. Еще на конкурсе 1936 года в Вене упрямец Эмиль остался самим собой. Знал, что легче всего может добиться успеха в исполнении технически трудных, эффектных вещей. Но легкого успеха не хотел. И в заключительном туре сыграл новое для себя и потому трудное — «Балладу» Шопена.

Он привык противостоять тому, что дается ему легко. Если и замечалась в его исполнении юношеская грубоватость, увлечение быстрыми темпами, то все чаще, все упорней он сдерживает свои исключительные возможности виртуоза, чтобы не нарушить глубины и ясности замысла. Он наизусть знает слова Шумана: «Не стремись к блеску исполнения. Старайся произвести то самое впечатление, которое имел в виду композитор; смешно желать большего». И другие слова Шумана: «Играй всегда так, будто тебя слушает великий художник».