Невская битва - Александр СЕГЕНЬ

ТРУБА АРХАНГЕЛА ГАВРИИЛА

Ох, братцы, до чего же мне то утро вспоминать не хочется! Эх, еще перед рассветом голова жутко разбо­лелась. Лежу и боюсь глаза разлепить — не знаю, где я, кто я, но изнутри откуда-то высверливается жгучее сознание, что вчера именно я, а не кто иной, крепко набедокурил, натворил безобразий выше крыши — во­век из них теперь не выбраться. Под боком жестко и холодно, весь бок, на котором лежу, закаменел. И лучше бы теперь вовсе не быть, но не быть нельзя, потому что жизнь стукается об стенки живого тела и требует своего продолжения.

А тут еще отчетливо слышу суровый голос Ярославича:

— Вот ты где, аспид Олегова коня!

Делать нечего, глаза не открываю и по-прежнему не знаю, кто я и где,- но уже медленно поднимаюсь из лежачего положения в сидячее. Ягодицы болят — не иначе мне кто-то и пинков под зад вчера надавал. Пы­таюсь хоть как-то оазжалобить князя и громко выста-нываю из себя:

— О-о-о-х-х-х-х!

И зачем это Славич всегда раньше всех по утрам вскакивает, что ему не спится! Слышу опять его голос:

— Стонет он! А того, поди, не ведает, что вся Зем­ля Русская от его поганых деяний стоном великим сто­нет!

Сколько ни оттягивай страшные мгновенья, а гла­за открывать надо. И вот мучительно разлепливаю вежды — передо мной река, за рекой — лес, за ле­сом — солнышко первые свои лучи перышками на не­бо набрасывает. Стало быть, это Волхов, и мы все еще в Ладоге, а я — несчастный и грешный отрок Савва. Надо бы уж что-то и ответить господину своему, поку­да он не обласкал мою спину еще чем-нибудь тяжелым и убийственным.

—    Ужели вся Земля Русская, Славич, миленький?

—    И никакой я тебе не миленький! — отвечает князь светлый, и в голосе его я лишь едва-едва уга­дываю, что он еще каким-то единственным остав­шимся перышком меня любит, хотя и гневается без всякой меры. Что же я такое учудил намедни? От­рывками в гудящей от боли голове моей пронеслись вихрем осколки событий — вот я дерусь с Ратмиром, все норовлю прямо в рыло ему заехать, убить хочу… вот меня в окно бросают… вот я снова возвращаюсь и все кричу: «Ладко, братушка! Разве и ты супротив меня?»… и снова меня всем миром валят и мутузят… Да за что же?!.

—    Ох, Славич, не мучай меня, а возьми нож да убей лучше, раз я такой у тебя поганый отрок!

—    Хох! Убейте его! Легкого спасения себе захотел! Подло безобразничал и подло от ответа уйти хочешь? Не выйдет, собака! Вставай на ноги и принимай дейст­вительность!

Легко сказать — вставай!.. А если встать нет ника­кой возможности?

—    Дай отсрочку, свете мой светлый! Голова будто ад клокочет. Врал вчера Ладко, что от его напоев ника­кого болезного похмелья не бывает. Все-таки, согла­сись, Славич, ладожский посадник — невиданный болтух,согласись! Согласен?

—    А я говорю, вставай да пойдем со мною. Судить тебя сейчас будем!

—    Ну встаю уж…

Ох, братики, до чего же встать было трудно! Все так и плыло в глазах. Глянул на Славича — туча! Громы в нем рокочут, молнии поблескивают, сейчас как гро­мыхнет во всю силу, как полыхнет огнедышащим пе-руном!.. Но что же такое было вчера, если даже суд на­до мной затевается?.. Иду следом за князем моим, а вспоминаются по-прежнему только осколки — вот я во время пиршества с Ратмиром перебраниваюсь, ку­рячьей ногой в него швыряю… вот мы со Свякой тайно к его девойкам улизнули… эх ты, грешно вспомнить, с девойками-то я поучаствовал!.. Как же теперь в глаза невесте загляну?.. А главное, Александр и Ратмир нас застукали… Видать из-за этого я потом с Ратмиркой и схлестнулся… А Ладко, предатель, недолго на моей стороне был, когда уже побоище развернулось…

—    Славич! Да погоди ты, княже любезный! Ну хо­тя бы расскажи, за что меня судить будете? Неужто я убил кого-нибудь?

—    Кабы убил, аспид, так теперь не шед бы со, мною, а лежал бы где-нибудь в углу, завернутый в ро­гожу.

—    Слава Тебе, Господи! Царица Небесная! Архан­геле Гаврииле! Святый Савво Стратилате, моли Бога о мне! — взмолился я, но, честно говоря, не столько да­же от искреннего обращения к небесному покрови­тельству, а из хитрости— зная, что на Александра

должно подействовать мое вдохновенное, хотя и по­хмельное, боголюбие.

Но видно, я и впрямь могуче давеча отличился, ибо его не проняло. Он еще суровее молвил:

— И как не почернеют эти уста, которые еще не­давно порождали словесную скверну, которыми лобза­лись блядные прелести! Господь лишь по великой ми­лости не сожжет дотла сей язык, ворочавший хулу и срамоту!

От таких слов мне сделалось до того худо, что я и впрямь почувствовал жжение на губах и языке. И испугался, что они вспыхнут и сгорят дотла по сло­ву Александра, ибо слово его способно было сокру­шать мир.

Ноги мои подкашивались от ужаса. Дурацкий по­хмельный ветерок веселья мигом исчез, навалилось предчувствие неминуемой казни. И тут мне вдогон­ку до боли вспомнилось, как дивно вчера пел Рат-мир, как он превзошел самого себя, как таяли серд­ца. Боже мой! Он играл на струнах и пел долгую пес­ню о северском князе Игоре Святославиче, о его походе на половцев, и все плакали, когда он запел про плач Ярославны: «Взлелей, господине, мою ладу ко мне, а бых не слала к нему слез на море рано!» Да я сам тогда зарыдал, как дитя, и все простил Рат-мирке, всю его спесь новгородскую. Я потом через стол даже перелез, когда он петь окончил, и обнял его и всю морду ему обцеловал… Почему же потом мы так дрались с ним жестокосердно?.. Боже, как могло такое произойти?..

Мы вошли с Александром на посадничий двор. Здесь стоял под деревьями стол, на столе возвышались кувшины, и в тарелках светилась свеженарезанная копченая стерлядь. За столом сидели трое — посадник Ладимир, боярин Роман Болдыжевич и Сбыслав. При виде меня взоры у всех сделались щетинистые, а Быся даже вскочил:

— Вот он, бисов предстатель!

Ишь ты, каким словом меня встречает!

— Почто же ты меня, христианина, так величаешь, братанич Сбыслав Якунович? — вежливо спро­сил я.

—    Мне таких братаничей не надобно, — ответил Быся.

—    Ладно, — вздохнул я. — Стало быть, нет боль­ше у меня тут братаничей?

—    Нету, — жестоко произнес боярин Роман.

—    Однако он и помереть так может… — первым вступился за меня посадник. Добрая душа! — Доз­вольте, я пива ему налью. Мы тут, Савва, пиво Пием новое.

—    Спаси тебя Бог, Ладко добрый, — произнес я, принимая из рук Ладимира кубок с пенным напит­ком. — Поздравляю тебя с именинами, Гавриил… Не ведаю, как тебя по отчеству.

—    Милошевич я. Ладимир Милошевич. Отац мой был Милош Отрадич.

—    Здравия тебе, Ладимир Милошевич! И отцу тво­ему Милошу Отрадичу — слава! — сказал я, хватаясь за серба, как утопающий за соломинку, и быстрыми глотками осушил кубок. До чего же пиво в нем оказа­лось вкусное и холодное! Теперь мне и судиться и по­мирать легче было.

—    И зачем ты, Ладко, такое мягкосердие к нему выказываешь! — рассердился на посадника Сбыс.

—    Затем, братушки, что свякое со свяким случает­ся, — ответил мой заступник. — И верх того — имя у него для нашего слуха велми славное. Три года назад скончался наш светоч свей Сербии — архиепископ Савва, заповедавший нам четри слова — «Само слога Србина спасава», что значит — «Токмо единство спа­сет Сербию». А теперь там другой светилник загорает­ся — епископ Савва новый. Да и река у нас в Сербии — Сава. И там, где Сава впадает в Дунай, стоит наша српска столица — Београд. И, кроме всего прочего, се­годня не только день Архангела Гавриила, но и отме­чается память Стефана Савваита. Вот мне и жалко ва­шего Савву, хоть он и озорник, безобразник.

— Да он хоть помнит, какое скотство вчера вытво­рял? — спросил боярин Роман. — Помнишь?

Я замер и хотел было что-то сказать покаянное, но вместо этого вдруг хмель вчерашний взыграл во мне, и я ни с того ни с сего возьми да и ляпни из песни про Игоря, которую вчера пел Ратмир:

—   О Русская земля! Уже за шеломянем еси!

—   Придуряется! — хмыкнул боярин Роман. — Ну что? Будем бить?

—   А бейте, — махнул рукой я. — Все равно, как я вижу, не жить мне. Хотя и не знаю, какое такое непо­требство мог я намедни исполнить, за которое теперь столь суровый суд терплю.

—   Не знаешь? — удивился князь Александр. — А как топором своим стол надвое переломил, по­мнишь?

—   Стол? Надвое? — Лютым морозом вмиг обдало всю мою спину, а во рту вновь пересохло, будто не пил никакого пива нового. — Зачем же это я?

—   А ты всех хотел порубить, — сказал Сбыся. — Кричал, що лучше можешь спеть, чем Ратмирка. Кри­чал, що один всех свиев побьешь, а мы, мол, только можем в сторонке стоять да глядеть. Топор у тебя от­няли, так ты стал лавки и кресла в нас метать, тевтону Гавриле лоб разбил так, что тот рудою залился. Орал:

«Нам тут только тевтонов не хватало!» И сего не по­мнишь, пес?