Любовь и пепел - Пола Маклейн

том числе.

— Сначала я думал, что это рассказ, — сказал он мне однажды вечером, когда мы лежали переплетенные друг с другом в нашей большой кровати. Моя нога была перекинута через его талию, а его руки запутались в моих волосах. — Но получились главы. Кажется, я начал роман о войне, который давно хотел написать. Точно начал. Я боялся себе в этом признаться. Происходит что-то невероятное. Слова идут потоком, я поднимаю глаза и не могу понять, где я был и где я сейчас.

— Правда, Зайчик? Это чудесно!

Чудесно — для него. Для меня же — ужасно. Лежа в темноте, я ругала себя: ведь заранее было понятно, что он тоже станет писать об Испании. И у него получится гораздо лучше, чем у меня, даже в мечтах. Возникшая зависть была так отвратительна, что мне хотелось забиться под крыльцо и сгрызть себя с потрохами. Я все еще ждала и молилась, чтобы найти подходящую историю для книги, он же, казалось, получил ее без усилий, как будто история снизошла к нему с небес. Где мое извержение вулкана? Мне хотелось ругаться, но я не могла. Это было слишком мелочно, а он был слишком счастлив. Поэтому я сказала:

— Боже, я так рада за тебя! Невероятные ощущения, правда?

— Лучше не бывает. У меня такое чувство, будто у истории нет границ. Я могу писать день за днем, а нужные слова сами найдутся.

— Это так чудесно. — Я с трудом сглотнула, прогоняя горечь, и уставилась в темный потолок. Оставалось верить, что моя книга все еще может так же меня увлечь. Это может случиться в любой момент. — Ты уже сказал Максу?

— Нет, пока не хочу. Еще слишком рано.

— Я понимаю тебя. Это похоже на то, как все начинают говорить шепотом в доме, где только что родился ребенок. Чтобы не разбудить его.

— Так и есть, — ответил он. — Я хочу, чтобы эта чертова штука продолжала спать так же крепко, пока не научится ходить.

Я пыталась себя убедить, что мы не соперники. Обратное могло показаться только из-за того, что мы работали под одной крышей, другу друга на виду. Сначала пришел его черед сверкать, в следующий раз — будет мой. А пока мне оставалось греться в его лучах и улыбаться. И любить его.

Глава 32

Июнь пульсировал жарой и приближающимися штормами, которые постоянно маячили где-то на горизонте, но до нас доходили редко. Книга Эрнеста продвигалась так же уверенно, как товарный поезд. Он писал стабильно, непрерывно и великолепно, надеясь, что если продолжит в том же темпе, то к концу лета у него будет готовая рукопись.

— Все это происходит в течение трех дней, — объяснил он. — Но складывается впечатление, что история намного длиннее, а Джордан — единственный невымышленный персонаж. Конечно, я его придумал, но сейчас мне он кажется более реальным, чем кто-либо еще.

Роберт Джордан — главный герой романа, американский военный эксперт, получивший задание взорвать мост, чтобы сорвать атаку франкистов в горах Гвадаррама. Я сразу же догадалась, что его прототипом стал Роберт Мерримэн, а военные действия явились переосмыслением реальной битвы при Ла Гранха. Это проигранное сражение состоялось сразу после того, как мы покинули Испанию в первый раз.

Но это всего лишь факты, от которых можно было оттолкнуться. На самом деле битва и мост принадлежали исключительно воображению Эрнеста, но мир его книги был настолько целостным и реалистичным, что, когда Эрнест давал прочитать написанное, пусть и всего несколько страниц, я испытывала настоящий шок от точности каждого слова. Я чувствовала запах осыпавшихся сосновых иголок в лесу, слышала журчание ручья, бегущего вдоль узкой тропинки, видела, как солнечный свет пробивается сквозь кроны деревьев и падает на крутой горный склон. Ему удавалось перенести меня в свою историю. Но когда я, возвращаясь к письменному столу, пыталась найти свою Испанию, слова таинственным образом исчезали. Хотя никаких трудностей с тем, чтобы вернуться в то время, не должно было быть — я прокручивала воспоминания о Мадриде каждый день. Однако предложения по-прежнему не откликались на мой зов. Я чувствовала себя неполноценной, но старалась не паниковать.

— А как тебе Мария? — спросил Эрнест в один из вечеров.

Мы сидели перед обедом на террасе, потягивая виски. Жара спала, воздух был влажным и таким густым, что казалось, на него можно облокотиться. Я гадала, пойдет ли дождь, хотя на самом деле существенной разницы не было.

— Она душераздирающая. Ты так отлично прописал этого персонажа, Зайчик. Правда. Просто невероятно, как тебе это удается!

— Я не писал ее с тебя, — продолжал он. — Нов ней есть твои сила духа и мягкость. И все, что я пишу о любви, — о тебе. И получается это только потому, что теперь у меня есть ты.

— Эта книга станет шедевром.

— Мне нужно быть осторожнее, немного притормозить, чтобы не потерять запал.

— Не потеряешь, — сказала я, убежденная в своей правоте. Он казался целостным. Любой бы, ощутив это, понял, что происходит нечто удивительное. «Он пишет книгу своей жизни», — подумала я и усилием воли прогнала зависть. — Ты просто не можешь. Все это слишком глубоко внутри тебя.

— Может быть, и так. — Его голос зазвучал мягче, но с ноткой обиды. — Надеюсь. — И добавил: — У Марии твои волосы.

— Я думала, она испанка.

— Да, и волосы у нее цвета пшеничного поля. — Эрнест отхлебнул побледневший от растаявшего льда виски и сказал: — Она и твоя тоже. Книга. Она наша.

Как же мне хотелось уцепиться за это, поверить, что его слова были правдой.

Когда следующим утром я села за стол, то поняла, что должна отказаться от идеи писать про Испанию. Если бы я на это не решилась, всегда бы сравнивала свою книгу с его, и моя всегда бы уступала. В жизни и так было достаточно тревог и неуверенности. Хватит! Поэтому я перенесла своих персонажей в Прагу вместо Мадрида, — мне казалось, это должно помочь. Главная героиня была американской журналисткой, очень похожей на меня. Ее отправили писать о войне, где она безнадежно влюбилась в абсолютно неподходящего мужчину, перед которым не сумела устоять. Эта история была мне знакома. И если я не смогу дотянуться до таланта Эрнеста или хотя бы зацепить его кончиками пальцев, то я в силах посоперничать с ним в упорстве, поэтому точно не откажусь от этой книги. Слишком многое стоит на кону.

Я начала понимать, что писательство больше похоже на укладку кирпичей, чем на неожиданное озарение. Кропотливая работа. Ручной труд. И иногда,