Популярная музыка из Виттулы - Микаель Ниеми

Тут дед поднялся с важным видом и достал трехлитровую канистру. Серьезным голосом велел набрать воды. И когда сосед доверху наполнил канистру холодной водой, мужики недоуменно уставились на деда. А дед торжественно убрал канистру в шкафчик и спросил, хорошо ли собравшиеся знают Писание. Все промолчали и подумали, что дед спятил.

— Да вы в Бога-то веруете? — настаивал дед.

— М-не-а, — нестройно зашумели голоса.

Тогда дед открыл шкафчик и достал канистру. Отхлебнул глоток и послал ее по кругу, мужики тоже отхлебнули — каждый по очереди. И вот, когда обошли каждого, все как один закричали, что дед — воистину Христос, нет, даже больше, чем Христос — тот ведь превратил воду всего лишь в вино, а у деда вышел чистый первач. Немудреный, правда, и жирный на вкус, но с другой стороны — что может быть полезней сивухи, ведь сколько в ней разных хромосом и микроэлементов! И только один я приметил, что поменялось не только содержимое канистры, но и сам цвет крышки, однако промолчал, решив не омрачать живоцерковный дух.

Вот накренился и начал съезжать со стула старый тучный сосед. Он грякнулся об пол и, не подставь я вовремя руку, стукнулся бы виском. Растолкать я его не смог, как ни пытался, и потому просто взял соседа за щиколотки и отволок к стенке, чтоб не валялся в проходе. Толстяк совершенно обмяк и не подавал признаков жизни. Я напихал ему под голову газет на случай, если сблюет. В это время задремал следующий дедуля — свесив голову на грудь, затих в кресле-качалке. На рубашку растопленным шоколадом полилась табачная жижа. Молодой охотник, тот жидкоусый, аж затрясся со смеху — уж больно дурацкий был вид у старика. Да и я, признаться, посмеивался, глядя, как эти пьяные хряки блукали по избе, калякали, проливали самогон, ходили в одних носках на мороз, горланили песни с глазами сикось-накось; плюхаясь на седалище, уж не вставали, а ползали по половицам по-крокодильи. Мы с жидкоусом стащили табачного джо с качалки и сложили его около толстяка. Той же процедуре подвергся один из моих дядьев — в выстуженных сенях он сел как для молитвы, а с тем и застыл. Он стал третьим в ряду. Так они и лежали бок о бок, как забитые поросята, мы греготали так, что складывались пополам. Потом глотнули сивухи, фыркнули, и, промочив горло, снова зашлись от хохота.

Батя тем временем озабоченно мотнул головой в сторону трех аксакалов, которых мы усадили на диван. Больно бледные и не шевелятся. Попросил проверить, а то, не ровен час, померли. Я пошел щупать пульс, брал стариков за запястья, опутанные сеткой вен. Глухо. А нет, чуть-чуть прощупывается.

Стуча зубами от холода, вошли Ниила и Хольгери, от них воняло рвотой. Попросили кофе, а то изжога — я подал им термос. Тут я понял, что жидкоус уж не смеется. Он, сердечный, свесился со стула и выводил храпака, точь-точь как деды, над которыми он давеча потешался. Собрался грохнуться, но я вовремя подхватил его под микитки и сложил в рядок со стариками — он лежал, юный и румяный гренадер, подле седых ветеранов.

Кто-то решил вызвать такси, подполз к телефону и стал заказывать. Другой подошел ко мне и начал что-то урчать в ухо — ощущение такое, будто псина гложет сахарную косточку. Он что-то долго втирал, наконец, до меня дошло: он просит позвонить его бабе и сказать, чтоб она отвезла его домой. Я спросил номер телефона, он что-то ответил, я не понял что. Тогда я взял телефонный справочник, нашел его имя, позвонил и поднес трубку к его уху. На другом конце провода ответил заспанный женский голос — видно, подняли с постели. Мужик изо всех сил пытался сосредоточиться:

— Уффф… ффф… тттыыы ббьяяяя…

Супруга хлопнула трубкой, хотя голос, наверняка, узнала. Тут уже и у меня земля поплыла под ногами, я пошел к Нииле. Он сидел с полузакрытыми глазами, прислонив ухо к шипящему радиоприемнику. Слушал голоса мертвецов на средней волне, только что получил послание на турнедальском наречии. Он узнал голос — это его тетка (она умерла давешней осенью), голос нашептывал:

— Говно… говно…, — потом вдруг таинственно затих. Я пошутил, что, должно быть, в раю длинная очередь в сортир, но Ниила шикнул на меня. И продолжил слушать с угрюмым видом.

— Слышишь, там кто-то еще!

— Да не слышу я.

— Эсперанто! Она сказала… тихо… сказала… что я умру…

В эту минуту подъехало такси. Два мужика, те, что еще стояли на ногах, кое-как напялив на себя тулупы, вывалили во двор. Третий, кряжистый мужик, знаками показал мне, что хочет составить им компанию. Бережно поддерживая его, я свел его с крыльца на заснеженный двор. На полпути к машине мужик вдруг протяжно всхрапнул по-лошадиному. Тело сдулось точно проколотое колесо. Мужик рухнул, словно у него размяк хребет. Я пытался удержать его, но куда там. Удержать шестипудового борова, падающий куль с мясом и кровью.

Пощупал пульс. Мужик был в отключке, полностью отрешенный от мира. Распростертая туша дымилась как парная котлета на северном полюсе. Такси работало на холостом ходу, я схватил тушу за ноги и попытался волоком оттащить ее по жесткому насту. Рубаха на мужике закатывалась и мешала тащить. На спине таял снег, но даже холод не мог разбудить мужика. Он был тяжелый, словно покойник. Наконец, выбившись из сил, я дал отмашку, и такси отправилось восвояси. Охая, я поволок тело обратно в дом. Я оскальзывался, кряхтел, чувствуя, как спину прошибает пот. Пядь за пядью. Мужик был жив — я видел, что изо рта и носа валит пар. Тонкая, вьющаяся струйка — она поднималась в отблеске фонарей, освещавших мост, и уходила в звездную вышину.

Пришлось сделать передышку. И в ту же секунду, когда я взглянул на небосвод, да, в то самое мгновение, вспыхнуло северное сияние. Выросли и заиграли зеленым светом мощные фонтаны; переливаясь огнями, загуляли морские волны. Часто-часто засучили красные топорики, нарезая пластами куски сизого мяса. А свет все ярче, все живее. Волны фосфора накатывались шипящими барашками. Я долго стоял, упиваясь картиной. Чудилось мне, что с небес идет слабый отзвук, будто пел финский солдатский хор. Голос северной зари. А, может, рожок такси, вгрызавшегося в морозную твердь. От такого великолепия мне захотелось упасть на колени. Что за диво, Господи, что за красота! Слишком велика сила твоя для невзрачного и пьяненького турнедальского мальчишки.

Хлопнула входная дверь. Ко мне, шатаясь, подошел Эркки, встал рядом, начал расстегивать ширинку. Я предупредил, что под ногами у него лежит бухой мужик. Эркки не без удивления отметил — ну, надо же, и впрямь лежит, — попятился, оступился и повалился на бок. Устроившись поудобнее, вытащил пипку и отлил там же, где лежал. Блаженно закрыл глаза. Я взмолился — блин, не спи, — намылил ему харю снегом. Эркки стал грозить расправой, на ноги, правда, поднялся. Общими трудами мы кое-как оттащили проклятущего старика в избу и положили его крайним во внушительном ряду таких же бесчувственных тел.

На бате и деде не было лица, они, заикаясь, доложили, что старцы на диване окочурились. Я пошел проверить, пощупал пульс. Лысины клонились в разные стороны, кожа желтая, будто надраенная воском.

— И правда, окочурились, — сказал я.

Дед ругнулся — теперь затаскают по инстанциям — и заплакал по-стариковски, хлюпая носом, так что сопли покатились в стакан. Батя произнес торжественную и путаную речь о том, что значит для финна умереть героем, упомянув в первую очередь самоубийство, войну, сердечный приступ в бане и алкогольное отравление. А стало быть, нынче три дорогих и уважаемых родича сподобились одновременно принять геройскую смерть и бок о бок прошествовали через Врата Славы…

Один из стариков, который тощий, вдруг отворил очи и попросил водки. Батя оборвался на полуслове и молча уставился на мертвеца. Дед подал обвешанный соплями стакан, наблюдая, как, расплескиваясь, исчезает его содержимое. Глядя на их вытянутые лица, я покатился со стула и сказал, что, если уж мертвецы просят водки, можно считать, праздник вышел хоть куда.

По избе отныне разносился покой. Мужики лежали рядком в тех самых позах, в которых я побросал их, скрюченные в бессонной пьяной коме. Некоторые ползали по-черепашьи, медленно и вяло. Ниила сидел, прислонившись к стене, лицо зеленющее. Он старался держаться ровно и отхлебывал по глоточку из ковша с колодезной водой. Рядом, свернувшись калачиком, подрагивал Хольгери. Большинство затихло или ушло в себя, только печень отчаянно боролась с отравой да тучами гибли мозговые клетки. Эркки начал падать, но зацепился курткой за спинку стула и удержался. В строю остался лишь один, жилистый охотник лет шестидесяти, — он уперся руками в край стола и занялся гимнастикой для ног. Потягивал их вперед-назад, раскачивал в стороны, выписывая сложные восточные узоры. Все знали, что он всегда так делает по пьяни, и его не трогали.

Я же чувствовал, что готов. Хмель бродил где-то внутри меня, я сидел, рассматривая разбросанные тела. Праздник кончился, хотя еще нет и одиннадцати. Меньше чем за четыре часа охотники приняли по литру на рыло, а ведь никто даже не обрыгался — чувствуется закалка.