О свободе воли. Об основе морали - Артур Шопенгауэр

чужой родине, поздние о них сведения, – благодаря всему этому, говорю я, в течение последних пятидесяти лет основные философские убеждения европейских ученых претерпели изменения, которые иные, быть может, признают с некоторым колебанием, но которых все-таки отрицать нельзя. Вследствие этого и старые основы этики подгнили; тем не менее осталась уверенность, что сама этика никогда пасть не может, откуда вытекает убеждение, что для нее должны иметься еще другие опоры, помимо прежних, – опоры, отвечающие передовым воззрениям эпохи. Без сомнения, именно сознание этой, все более и более обнаруживающейся потребности и дало Королевской академии повод выставить для конкурса занимающую нас теперь важную тему.

Во все времена проповедовалось много прекрасной морали, но обоснование ее всегда было неудачным. Вообще, в нем обнаруживается стремление найти какую-нибудь объективную истину, из которой предписания этики вытекали бы логически; истину эту искали в природе вещей либо в природе человека – но тщетно. Всегда оказывалось, что воля человека направлена лишь на его собственное благополучие, сумму которого разумеют под понятием блаженство, стремление, указывающее ему совсем иной путь, нежели какой желала бы предписать ему мораль. И вот делались попытки представить блаженство то тождественным с добродетелью, то ее следствием и действием; оба предприятия всегда терпели фиаско, хотя для их успеха не жалели софизмов. Затем прибегали к чисто объективным, абстрактным, то a posteriori, то a priori найденным положениям, из которых, по крайней мере, можно было бы вывести одобряемое этикой поведение; но положениям этим недоставало опорного пункта в человеческой природе, посредством которого они имели бы власть направлять стремления человека вопреки его эгоистическим наклонностям. Подтверждать здесь все это перечислением и критикой всех выставленных до сих пор основоположений морали кажется мне излишним не только потому, что я разделяю мнение Августина: «Non est pro magno habendum, quid homines senserint, sed quae sit rei veritas»[145], – но также и потому, что это значило бы «glaycas eis’Athenas comizein»[146]; ведь Королевской академии достаточно известны прежние попытки обосновать этику, а самой своей темой она дает понять, что она убеждена также в их неуспешности. Менее ученый читатель найдет, правда, неполный, но все же в главном удовлетворительный свод этих прежних попыток в книге Гарве[147] «Обзор главнейших принципов учения о нравственности», затем у Штейдлина[148] в его «Истории моральной философии» и тому подобных произведениях. Грустно, конечно, думать, что с этикой, наукой, непосредственно касающейся жизни, дело обстоит не лучше, чем с отвлеченной метафизикой, и что хотя она постоянно была предметом обсуждения со времени основания ее Сократом, тем не менее продолжает еще искать своего первого основного принципа. Но зато также в этике гораздо более, чем в какой-либо другой науке, сущность дела содержится в первых основоположениях; выводы же из них здесь настолько легки, что вытекают сами собою. Ибо заключать способны все, судить – лишь немногие. Вот почему длинные учебники и лекции по морали столь же излишни, сколь и скучны. Между тем возможность предполагать все прежние основоположения этики известными облегчает мне задачу. Ибо кто знает, за какие различнейшие, порой самые странные аргументы хватались философы как древности, так и новейшего времени (Средние века довольствовались церковной верой), чтобы дать доказательную основу пользующимся таким всеобщим признанием требованиям морали, и притом все-таки с очевидною малоуспешностью, тот поймет трудность проблемы и сообразно тому будет судить о моем труде. И кто видит, что все намеченные до сих пор пути не вели к цели, тот охотнее пойдет со мною по совсем иной дороге, которой доселе не замечали или же которой пренебрегали – быть может, потому, что она была самой естественной[149]. В самом деле, мое решение проблемы напомнит иным яйцо Колумба.

Я подвергну критическому разбору исключительно только самый последний опыт обоснования этики, именно кантовский; зато разбор этот будет тем подробнее. Поступаю так отчасти потому, что великая моральная реформа Канта дала этой науке основу, имеющую действительные преимущества перед прежними; отчасти потому, что она до сих пор остается последним важным событием в этике; вот почему кантовское обоснование последней и теперь пользуется всеобщим признанием и всюду служит предметом преподавания, хотя и в ином наряде, благодаря некоторым изменениям в изложении и выражениях. Это этика последних шестидесяти лет, которую надо сначала устранить, потом уже идти по другому пути. К тому же ее разбор даст мне повод рассмотреть и разъяснить большинство основных этических понятий, чтобы впоследствии я мог ссылаться на добытые при этом заключения как на нечто уже известное. В особенности же, ввиду того что противоположности поясняют одна другую, критика кантовского обоснования морали будет лучшей подготовкой и руководством, даже прямым путем к моему учению, которое в самых существенных пунктах диаметрально противоположно кантовскому. По этой причине было бы крайне неудачным началом, если бы кто перешагнул через следующую сейчас критику и немедленно обратился к положительной части моего трактата, которая в таком случае будет понятна лишь наполовину.

Вообще теперь действительно пора уже подвергнуть наконец этику серьезному допросу. Более полувека лежит она на покойной подушке, подложенной под нее Кантом, – категорическом императиве практического разума. В наши дни, однако, этот категорический императив вводится большею частью под менее блестящим, но более гладким и ходким титулом «нравственный закон», под которым он незаметно проскальзывает с легким поклоном в сторону разума и опыта: а уж раз он водворился, так нет конца приказам и указам, и он не желает уже более давать отчета. Если Кант, его родоначальник, вытеснивший с его помощью более грубые заблуждения, вполне им удовлетворялся, то это было естественно и необходимо. Но тяжело, когда приходится видеть, как на разостланной им и с тех пор все большим числом охотников приминаемой подушке теперь валяются даже ослы: я разумею повседневных составителей компендиумов, которые со спокойной самоуверенностью неразумения мнят, будто для обоснования этики достаточно, если они сошлются на такой «нравственный закон», якобы присущий нашему разуму, а затем смело покроют его тем многословным и туманным сплетением фраз, каким они умеют делать непонятными самые ясные и самые простые отношения жизни; и они при этом предприятии никогда серьезно себя не спросят: да действительно ли в нашей голове, груди или сердце написан такого рода «нравственный закон» в качестве удобного кодекса морали. Поэтому сознаюсь в особенном удовольствии, с каким я приступаю теперь к тому, чтобы отнять у морали ее широкую подушку, и откровенно заявляю о своем намерении доказать, что практический разум и категорический императив Канта – совершенно произвольные, необоснованные и выдуманные предположения; выяснить, что и кантовская этика лишена солидного фундамента,