О свободе воли. Об основе морали - Артур Шопенгауэр

class="a">[141] («Федр», с. 371, Bip.[142]). Метафизика природы, метафизика нравов и метафизика прекрасного взаимно предполагают друг друга и лишь в своем сочетании дают законченное объяснение существа вещей и бытия вообще. Вот почему, если бы кто одну из этих трех разработал до ее последней основы, тот вместе с тем необходимо распространил бы свои разъяснения и на остальные, подобно тому как если бы кто пришел к исчерпывающему, до последней основы ясному уразумению какой-либо одной вещи на свете, тот вполне понял бы и весь прочий мир.

Исходя из какой-нибудь данной и признанной за истинную метафизики, можно было бы прийти к фундаменту этики синтетическим путем, благодаря чему самый этот фундамент получил бы себе сначала прочную опору снизу и, стало быть, этика покоилась бы на прочном основании. Между тем ввиду того, что тема необходимо обособляет этику от всякой метафизики, в нашем распоряжении остается только аналитический метод, исходящий из фактов, либо внешнего опыта, либо сознания. Правда, факты эти можно свести к их последнему корню в душе человека, но тогда перед нами должен предстать основной факт, первичный феномен, для которого нет уже дальнейшего обоснования, так что все объяснение останется чисто психологическим. Разве только можно еще мимоходом наметить его связь с какой-нибудь общей метафизической основной точкой зрения. Напротив, и для самого этого основного факта, этого этического первоявления найдется свое обоснование, если, разработав сначала метафизику, вывести из нее этику с помощью синтетического метода. Но это значило бы дать полную систему философии, что повело бы далеко за пределы поставленного вопроса. Таким образом, я вынужден отвечать на вопрос в тех границах, какие очерчены им самим благодаря содержащемуся в нем разграничению.

И вот, наконец, окажется к тому же, что фундамент, на котором я намереваюсь возвести этику, очень узок, так что среди многого, что в поступках людей легально, достойно одобрения и похвалы, лишь меньшую часть можно будет приписать чисто моральным побуждениям, большая же часть достанется на долю мотивам иного рода. Это меньше удовлетворяет и не имеет такого блеска, как, например, категорический императив, который всегда в нашем распоряжении, чтобы, в свой черед, распоряжаться, что подлежит делать и чего не делать; совершенно не говорю уже о других, материальных обоснованиях морали. В таком случае мне остается только напомнить изречение Екклезиаста (4:6): «Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа». Во всяком познании всегда бывает мало подлинного, полноценного и нетленного, подобно тому как в руде центнер камней скрывает в себе лишь немного унций золота. Но действительно ли предпочтут вместе со мною верное достояние большому; немногое остающееся в горне золото – огромной наваленной в него первоначально массе; или же, напротив, меня будут обвинять в том, что я скорее отнял у морали ее фундамент, чем возвел его, доказывая, что законные и похвальные поступки людей часто совершенно лишены чисто морального содержания, большею же частью обладают им лишь в малой доле, опираясь в остальном на мотивы, сила которых сводится в конце концов к эгоизму действующего лица; все эти соображения я должен оставить в стороне, не без опасений и даже с разочарованием, ибо я уже давно согласен с мнением циммермановского рыцаря: «Помни в душе до гроба, что нет на свете ничего столь редкостного, как хороший судья» («Об одиночестве», ч. I, гл. 3, с. 93)[143]. Да, я сравниваю уже в духе своем мой трактат, который может указать лишь столь узкое основание для всякого подлинного, добровольного правильного поведения, для всякой человеческой любви, всякого благородства, где бы и когда бы они ни встретились, с трактатом моих конкурентов, уверенно выставляющих для морали широкий фундамент, пригодный для любого груза, и притом отсылающих всякого скептика к совести грозным взором в сторону его собственной нравственности, и произведение мое представляется мне столь бедным и смиренным, как Корделия перед королем Лиром с немногословным выражением своих должных чувств рядом с чрезвычайным уверением ее более красноречивых сестер. Поэтому и пришлось искать одобрения в ученом девизе: «Magna est vis veritatis et praevalebit»[144] – девизе, который, однако, не очень уж способен оказывать ободряющее влияние на того, кто жил и действовал. Тем не менее я все-таки готов рискнуть вместе с истиной; ибо что претерплю я, то со мною претерпит и она.

§ 2. Общий взгляд на историю вопроса

Для народа мораль обосновывается теологией как изреченная воля Бога. Философы же, за немногими исключениями, ревностно стремятся совершенно отбросить этот способ обоснования и, чтобы только избежать его, предпочитают даже обращаться к помощи софистических доводов. Откуда такая противоположность? Конечно, нельзя представить себе более действительной основы для морали, нежели теологическая; ибо кто решился бы на такую дерзость, чтобы идти наперекор воле Всемогущего и Всеведущего? Разумеется, никто – только бы воля эта была возвещена вполне достоверным, никакому сомнению недоступным, так сказать, официальным способом. Но это условие такого рода, что его нельзя выполнить. Скорее, напротив, возвещенный как воля Божия закон стараются удостоверить в качестве такового тем, что указывают на его согласие с нашими другими, т. е. естественными моральными воззрениями, – апеллируют к ним, следовательно, как к чему-то более непосредственному и достоверному. А сюда присоединяется еще признание, что моральное поведение, вызванное только угрозой наказания или обещанием награды, будет моральным больше с виду, чем в действительности, ибо ведь, в сущности, оно основывается на эгоизме, и в последнем итоге решающее значение имеет здесь большая или меньшая готовность, с какою один человек сравнительно с другим способен верить без достаточных оснований. Но с тех именно пор как Кант разрушил считавшиеся раньше прочными основы спекулятивной теологии и эту последнюю, бывшую дотоле носительницей этики, хотел затем, наоборот, построить на этическом фундаменте, чтобы таким образом обеспечить ей существование, хотя бы только идеальное, – с тех пор менее чем когда-либо можно думать об обосновании этики теологией, так как уже неизвестно стало, какая из них должна быть грузом, а какая – опорою, и в конце концов попадаешь в circulus vitiosus (порочный круг. – лат.).

Именно благодаря воздействию кантовской философии, затем благодаря одновременному влиянию беспримерного прогресса всех естественных наук, настолько подвинувшего нас вперед, что всякая прежняя эпоха представляется перед нашей детством, и, наконец, благодаря знакомству с санскритской литературой, с брахманизмом и буддизмом, этими древнейшими и наиболее распространенными, следовательно, по времени и пространству наиболее выдающимися религиями человечества, которые ведь были также и отечественной исконной религией нашего собственного, как известно, азиатского племени, вновь получающего теперь, на своей