Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии - Дмитрий Яковлевич Травин

того, что именно данные черты способствуют развитию, является этот самый успех. Как же не говорить, что евреи, конфуцианцы и протестанты культурно предрасположены к успеху, если евреи всегда успешны, конфуцианский Китай уже 40 лет лидирует по темпам роста, а протестантские страны являются наименее коррумпированными? Культурные теории исключают (как и конспирологические) необходимость анализа множества сложных исторических фактов. Они «позволяют» изучить вопрос о причинах успешного развития той или иной страны буквально за несколько дней вместо нескольких десятилетий.

Как соблазнительно, например, объяснить успех Китая конфуцианскими ценностями! Ведь конфуцианство воспитывает рациональность и стремление к достижениям, стимулирует желание достичь материальных целей, обеспечивает прагматизм и сосредоточенность на посюстороннем мире. Конфуцианство дает культурный иммунитет против фатализма и способствует вере человека в способность изменить свою судьбу. Оно сосредоточено на будущем, которое должно быть лучше, чем настоящее [Харрисон 2016: 123–125]. Кажется очевидным, что именно это всегда влияло на успех. Но возникает вопрос: почему данные качества, присущие культуре со времен Конфуция, не сделали Китай динамичным во все времена? Ведь если покопаться в китайской истории, то выяснится, что она была сравнительно успешной до XVIII века, но затем страна уступила Западу, а при маоизме дошла до нищеты. И лишь за последние десятилетия Китай показал нам пример динамичного развития. Вековая культура никак не способна объяснить подобные метаморфозы, и, если мы хотим их понять, нам нужно с головой погружаться в изучение множества конкретных исторических фактов, влияющих на развитие здесь и сейчас.

Такое погружение, кстати, может выявить, что те или иные качества, которые по мнению культурологов присущи нации или конфессии, на самом деле являются мифом, как мифом являются, скажем, представления о доброте, соборности и особой религиозности русского народа. Скажем, объясняя особенности успешной культуры, Харрисон приводит мнение шведских ученых, согласно которому «через истинную лютеранскую веру и через послушание теократической монархии люди Швеции были связаны друг с другом в одну общину, которая объединила подданных королевства в одну душу» [Там же: 138]. Но если в этой фразе заменить лютеранство на православие, Швецию на Россию и королевство на царство, получится типичная для славянофилов мысль, которую, правда, никто не положит в основу объяснения успеха, поскольку Россия не слишком успешна.

Мифическая русская душа, так же как мифическая шведская, вообще не существует. Но, как демонстрирует Харрисон в другом месте, ссылаясь на других шведов, их страна еще в середине XIX века была, возможно, самой грамотной в Европе [Харрисон 2008б: 188]. И этот конкретный исторический факт говорит нам больше, чем все культурное мифотворчество. Думается, точно так же проблемы России можно объяснить, исходя из особенностей нашего исторического развития, а не из культуры.

Что случилось с Бразилией

Вернемся, впрочем, к Китаю. Харрисон противопоставляет культурные черты динамичной Юго-Восточной Азии культурным чертам застойной Латинской Америки.

В отличие от иберийской восточноазиатская культура делает акцент на таких ценностях – например, образование, труд, дисциплина, личные достоинства, бережливость, – которые, если их не подавляет бюрократия, служат мощными двигателями экономического роста и экономического плюрализма [Харрисон 2016: 122–123].

На первый взгляд кажется, будто латиноамериканцы на китайском фоне и впрямь неудачники. Но вообще-то такие страны, как Чили, Уругвай и Аргентина, богаче Китая по ВВП на душу населения, а многие другие – находятся примерно на китайском уровне. То есть тот, кто судит об успешности Китая, судит на самом деле лишь по последним десятилетиям, тогда как, скажем, аналитики 1930-х годов должны были бы говорить об успехах латиноамериканцев в сравнении с китайцами или даже корейцами. Ясно, что культурные объяснения здесь никак не подходят. Причины того, почему удачники и неудачники меняются местами, надо искать в чем-то ином.

Впрочем, Харрисон и в Латинской Америке пытался обнаружить страны, меньше «зараженные» вирусом плохой культуры. В книге «Кто процветает?», написанной в начале 1990-х годов, он выделяет Бразилию, отмечая, что ее «португальская» культура лучше для экономики, чем «испанская» культура других латиноамериканских стран [Харрисон 2008а: 37–62]. Он ссылается, в частности, на мнение самих бразильцев, подчеркивающих, что их культура ближе по сути к культуре североамериканской (проявившейся в США и Канаде), чем к латиноамериканской, что она значительно мягче, что на португальской корриде даже быков не убивали в отличие от испанской и т. д. Конечно, в политической сфере как одна, так и другая культура исключают массовое участие населения, поскольку основаны на авторитаризме, патернализме и патрон-клиентских отношениях, но вот в экономике все выглядит иначе.

Объяснения особого пути Бразилии Харрисон стал искать, поскольку экономическая динамика этой страны выглядела в то время лучше, чем динамика других стран Латинской Америки. А кроме того, в этой бывшей португальской колонии проживало множество иммигрантов из стран с «правильной» культурой, таких как Германия. Однако сегодня Бразилия явно не оценивается как страна экономического чуда. По ВВП на душу населения она отстает от нескольких ведущих испаноязычных стран континента, хотя обгоняет многие другие. Возможно поэтому в своей последней книге, изданной в 2012 году, Харрисон Бразилию уже не выделял, а оценивал всю Латинскую Америку в качестве не слишком успешного региона, где культура проигрывает еврейской, конфуцианской и протестантской.

Успешные баски и странные сказки

Правда, рассказывая про Чили, он неизменно отмечает значение культуры басков, составляющих в этой наиболее успешной латиноамериканской стране значительный процент населения [Харрисон 2016: 147–149]. Соблазнительно, конечно, не разбирая в деталях чилийскую историю и игнорируя реформы, проведенные при «плохом диктаторе» Пиночете, объяснить чилийский феномен культурными особенностями. К тому же Баскония ведь и в Испании является одним из наиболее успешных регионов. Но возникает вопрос: почему на протяжении нескольких столетий (примерно с XVII до конца ХХ века) баскский фактор не мешал Испании быть одной из самых неуспешных в экономическом отношении и самых недемократичных стран Европы, а в Чили вдруг стал доминирующим фактором, определившим успех этой страны? Может, на самом деле, данный культурный фактор развития значит меньше, чем многие другие исторические обстоятельства, обусловившие успехи и неудачи иберийского мира? У Харрисона нельзя найти убедительного ответа на этот вопрос.

В целом книги Харрисона предоставляют интересный материал для размышлений о тех переменах, которые происходят в процессе модернизации разных стран, однако ни в коем случае нельзя на их основе делать упрощенные выводы о достоинствах тех или иных культур. Оценки этих культур, как правило, к науке отношения не имеют. Они лишь транслируют читателю определенные стереотипы, сложившиеся за долгие годы. Если страна какое-то время успешна, разнообразные эксперты начинают оценивать эти стереотипы позитивно. Если страна неуспешна, тут же появляются эксперты, которые то же самое оценивают негативно. А иногда, кстати, встречаются и «эксперты», переходящие из одной категории в другую в зависимости от обстоятельств. Эти «эксперты» часто становятся наиболее авторитетными в широких массах, поскольку они ведь «всегда правы».

Рождение свободы

или каша из топора, сваренная Кристианом Вельцелем?

Книга Кристиана Вельцеля «Рождение свободы» (М.: ВЦИОМ, 2017) производит странное впечатление сразу, как только ее начинаешь пролистывать. Там, как в любой научной монографии, есть много ссылок на разных авторов (указываются фамилия и год издания), но нет в конце самого списка литературы, из которого можно было бы узнать, что же это за книги. Как будто у издательства внезапно кончилась бумага и «хвост» научной монографии пришлось отрезать. Если ВЦИОМ также тщательно делает свои опросы, как издает книги, то страшно подумать, какую информацию мы из них можем получить.

Лестница полезности свобод

Пишу я, впрочем, не о российском ВЦИОМе, а о немецком социологе Кристиане Вельцеле. И здесь тоже возникает противоречивое впечатление. Через всю книгу автор проводит важную мысль о так называемой лестнице полезности свобод [Вельцель 2017: 33, 66, 337]. Смысл этого понятия состоит в том, что на начальных этапах развития общества, когда жизнь тяжела и безрадостна, человечество свободы не ценит, поскольку не знает, как их применить. Если ты практически 24 часа в сутки борешься за выживание, тебе явно не до борьбы за свободу. Или, точнее, ты спасаешься от разнообразных жизненных тягот верой в свободное бытие в загробной жизни [Там же: 68]. Но когда общество разбогатело и прошло большой путь развития, когда жизнь стала легче и появилась возможность не просто «любоваться свободами», а использовать их для развития, тогда люди начинают понимать полезность освобождения и бороться за демократию.

Когда такое происходит, мощь солидарности растет и с какого-то момента ее уже не одолеть. По этой причине правители вынуждены гарантировать гражданские