Иван Болотников Кн.2 - Валерий Замыслов

Иван Исаевич поднялся, вздохнул полной грудью.

«Ишь какая сила! Дерева гнет. Вот так и верное дружество, все падет под его мощью. Нет, Федька, нет! Не отпущу тебя из рати».

Глава 7

В Юзовке

Село Юзовка встретило надрывными женскими плачами. У большой, с подклетом, избы толпились угрюмые мужики.

Иван Исаевич сошел с коня, спросил:

— Аль беда какая, ребятушки?

Мужики сдернули шапки, поклонились.

— Беда, воевода… Глянь-ка…

Мужики расступились. Возле крыльца лежали шесть крестьян с отрубленными головами.

— Кто? — тяжело выдохнул Болотников.

— Барин наш, Афанасий Пальчиков, — молвил один из пожилых мужиков.

— Сам убивал?

— Сам. С дворней своей.

У Болотникова гневом полыхнули глаза.

— За что он их, собака?

— За правду, батюшка, за правду, — начал рассказывать все тот же крестьянин.

Василий Шуйский, став царем, не забыл радение Пальчикова. Пожаловал дворянину крупное поместье под Болховым.

— Кормись, Афанасий. Две сотни мужиков будут на твоих землях. Служи и дале мне с усердием.

Кусок выпал жирный, но царская милость не слишком-то уж и порадовала Пальчикова: с восшествием на престол Шуйского, он ждал большего.

«Мог бы и в думные пожаловать. Сродников своих небось не забыл. Ныне и в Думе, и в приказах дела вершат», — пообиделся Афанасий Якимыч.

Царь ту обиду приметил, словами обласкал:

— Мню, при дворе хотел быть, Афанасий? Ну да не вдруг, не вдруг, сердешный. Ты уж потерпи маленько.

И трех недель не прошло, как вновь позвали Пальчикова во дворец. На сей раз Василий Иванович был озабочен. Завздыхал, заохал:

— Чу, наслышан о воровской У крайне, Афанасий? Ну что за народ, прости господи! Не живется покойно. И воруют, и воруют! Ныне опять за Расстригу ухватились, охальники!

Долго бранился, а затем, утерев шелковым убрусцем вспотевшую лысину (душно, жарко в государевых покоях), молвил о деле:

— Ты вот что, Афанасий. Поезжай-ка в Волхов с моей грамотой. Сказывай люду, что никакого царевича Дмитрия нет. Сгиб божьим судом, от черного недуга. О том царица Марья всенародно крест целовала. Повезешь и от Марьи грамоту. О святых мощах царевича не забудь изречь. Лежат мощи в Архангельском соборе. Сумленье возьмет — пусть от всего града посланцев шлют. Покажем. Покажем и икону чудотворца Дмитрия. И ты с образком поезжай. В храм с благочинными вознеси. Пусть молятся. Отбывать тебе, Афанасий, в сей же день.

— Отбуду, государь, — поклонился Пальчиков. — Да токмо… как бы это молвить…

Когда Василий Иванович был еще князем, Пальчиков в разговорах не стеснялся. Ныне же перед ним был царь, а с царями ухо держи востро.

— Чего мнешься? Сказывай!

— Скажу, государь, — решился Афанасий Якимыч. Разгладил пышную бороду и молвил смело, напрямик: — Худо на У крайне. Мужик там бунташный, да и в городах неспокойно. Злобится народ. По всем северским и польским городам смута.

— Ведаю, ведаю! — раздраженно пристукнул посохом Василий Иванович. — Чего попусту глаголить?

— Не попусту, государь. Я к тому, что на крамольную Украйну надобно многих людей послать. Многих, государь, и не одну сотню. Заткнуть ворам глотку. Ехать по городам не токмо с царскими грамотами, но и с патриаршими. Народ — христолюбив. Патриарх же — пастырь мирской, отче Руси, первый от бога. Его-то пуще послушают. А еще, — Пальчиков осекся, поразившись лицу царя: Василий Иванович позеленел от злости. Афанасий запоздало опомнился. Патриарх Гермоген не любит Шуйского, помыкает им, помыкает открыто. Царь же Василий честолюбив, гордыни в нем через край, зол он на Гермогена.

— Забылся, Афонька! — Шуйский замахнулся на Пальчикова рогатым посохом, затопал ногами. — Чего ты мне Гермогена суешь? «Пуще послушают!» Царя низить?!

— Прости, государь! И в мыслях не было. Клянусь Христом! — перекрестился Афанасий Якимыч.

— «Мирской отец, первый от бога!» — не унимался Василий Иванович. — Не будет того, Афонька! Не попы государю указ, государь — попам. Бог на небе, царь на земле. Царь — первый от бога, царь!

Не день и не два казнил себя Афанасий Якимыч за оплошку. Василий Иванович злопамятен, не сейчас, так потом воздаст. Шуйский ничего не забывает. На прощанье царь поулегся в гневе, поостыл.

— Ты, Афанасий, завсегда мне радел, и ныне крепко верю в тебя, сердешный. Мыслю, не подведешь, послужишь царю. Неси мое слово в народ, пресекай смуту. Я ж тебя не забуду.

Пальчиков «пресекал смуту» не только в Волхове, но и в Белеве, Одоеве, Козельске… Неустанно рыскал по волостям и уездам, хулил Расстригу, вовсю ратуя за царя Шуйского.

Василий Иванович наделил своего посланца небывалой властью:

— Крамольников неча на Москву везти. Казни на месте. О том я судьям и воеводам отпишу.

Казнил! Казнил за любое воровское слово. Волховский воевода — и тот не устрашился.

— Зело лют ты, Афанасий Якимыч. Кабы хуже народ не озлобился. Чай, не опричники. Поуймись.

— Воров жалеешь? — вскипал Пальчиков. — Они небось нас не жалеют. Слышал, как Ивашка Болото дворян под Кромами посек? Тысячи изрубил. Нет, воевода, не уймусь. На мужиков давно опричников надо. При Иване Грозном на карачках ползали, слова сказать не смели. А тут им волю дали, распустили. Вот и взбрыкнулся мужик. Рубить и вешать нещадно!

Пальчиков неистово радел не за Василия Шуйского: радел за царя, за господские устои, начавшие шататься от мужичьего топора.

Как-то в Волхов примчал приказчик Ерофей из поместья. Примчал перепуганный, в изодранном кафтане.

— Беда, батюшка! Мужики ослушались, на барщину не идут. Я их, было, на твою ниву послал, они ж — кулак в рыло.

— Так и не пошли?

— Куды там! У нас, грят, свой хлеб осыпается. Буде, походили на барщину.

— Так бы кнутом! — у Пальчикова веко задергалось.

— Норовил, батюшка, послужильцев твоих поднял. Те, было, мужиков в плети. Куды там! Взбунтовались, послужильцев дрекольем побили. И мне досталось. Почитай, все зубы высадили. Гли-ко.

— Ужель всем селом?

— Всем селом, батюшка. Воровские речи орут. Боле, грят, не станем терпеть барина. Царю Дмитрию — Красно Солнышку хотим послужить.

Имя «царя Дмитрия» приводило Афанасия Пальчикова в ярость. Век не забыть ему «государевой милости». Царевы подручники — Михайла Молчанов да Петр Басманов — ворвались в его дом, связали и увезли дочь Настеньку. На позор увезли. Вначале Расстрига в бане потешился, затем подручники. Каково было вынести такой срам!

— Я им покажу Красно Солнышко! Кровью захлебнутся!

Прихватив с собой оружную челядь, Пальчиков понесся в Юзовку. В селе спросил:

— Кто тут боле всех глотку драл?

Приказчик указал на шестерых. Мужиков приволокли с нивы к Ерофеевой избе. Пальчиков, сидя на коне, зло, набычась, глянул на крестьян. Срываясь в голосе, крикнул:

— Бунтовать, паскудники, барскую ниву бросать!.. А ну, кто тут из вас коноводил?

Из толпы мужиков выделился невысокий сухотелый крестьянин лет за сорок. В темных глазах ни страха, ни покорности.

— Коновода не ищи, барин. Так всем миром порешили. Не пойдем боле твой хлеб жать. Ране мы на своей земле господ не ведали. Буде!

— Та-а-ак… Воровских грамот наслушались? Красну Солнышку надумали послужить? Христопродавцу Расстриге?

— А ты, барин, Дмитрия Иваныча не хули, — дерзко продолжал крестьянин. — То царь праведный, он мужикам волю дал.

— Волю-ю-ю? — выхватывая саблю, побагровел Пальчиков. — Вот твоя воля, смерд!

Голова мужика скатилась под ноги коня. Конь фыркнул, отпрянул.

— Руби крамольников! — сатанея, заорал Пальчиков.

Приказчика Ерофея, после отъезда барина, охватил страх. Пал перед божьей матерью, горячо взмолился:

— Сохрани и помилуй, свята богородица! Избавь село от воровства и гили. Пронеси беду, заступница!..

Но святая дева не помогла: мало погодя один из послужильцев в испуге известил:

— Воровская рать идет, Ерофей Гаврилыч. На Волхов движется.

Приказчик переполошился: дорога на Волхов тянется через Юзовку. Затряслась борода.

— Далече ли воры?

— В пяти верстах, Ерофей Гаврилыч.

У приказчика ноги подкосились. Жуть обуяла. Воры, почитай, к селу подходят. Не миновать расправы. Ох, пропадай головушка!

Потерянно забегал по избе. Ближний послужилец смотрел на него оробелыми глазами.

— Надо бы уходить, батюшка. Ивашка Болото, сказывают, лют.

Ерофей сокрушенно заохал. Беда! Все пойдет прахом: добрая изба, животы, доходное местечко.

— Неси переметную суму, Захарка… Коня седлай!

Из тяжелого, окованного медью сундука полетели на пол сапоги, шубы, кафтаны… Дрожащей рукой сунул за пазуху кошель с серебром.