Иван Болотников Кн.2 - Валерий Замыслов

И сам повел полк в сечу. Но битва была уже проиграна. Кромская победа Болотникова, набатным эхом прокатившаяся по У крайне, поколебала царскую рать. Большой полк сражался отважно, но силы его вскоре иссякли.

— Загинем, князь! — прокричал Воротынскому Григорий Сунбулов, прикрывая воеводу от казачьей сабли.

Воротынский же, злой и разгневанный, в запале валил мечом казаков.

— Загинем, Иван Михайлыч! — вновь закричал Сунбулов. — Глянь, мало нас. Уходить надо!

Воротынский глянул, и только теперь до него дошли слова дворянина Сунбулова; еще минута-другая — и погибель неминуема. Вражье войско не остановишь.

С остатками Большого полка Воротынский и Сунбулов бежали на Епифань.

Сотни дворян и детей боярских были захвачены в плен и теперь ждали суда на Соборной площади.

Пашков, Солома и Шестак собрались в Воеводской избе. Были веселы и хмельны, взбудоражены победой. Больше всех ликовал Шестак. Еще бы! Победа над царским войском, встреча с тестем Соломой, воскрешение ближнего содруга Ивана Болотникова!

А сколь было горечи и скорби, когда до него дошла черная весть:

— Сгиб наш батько, сгиб наш славный атаман.

Васюта с горя даже о своей молодой женке забыл.

Покинул курень, сколотил ватагу из голытьбы и ринулся в степи.

— Отомстим поганым за батьку!

Нападали на татарские кочевья, убивали крымчаков, зорили улусы. Лилась ордынская кровь. Поутихнув, Васюта Шестак вернулся в Раздоры, но и там долго не усидел: подался с повольницей на Волгу.

Шли годы — в походах, стычках с ордынцами, набегах на купеческие караваны, сторожевой службе. Васюта заматерел, огрубел лицом, но веселого своего нрава не потерял. Не видывал Шестака Дон в затуге.

Печаль же по Болотникову с годами утихла, зарубцевалась: тужи не тужи — с того света не вернешь… И вдруг неожиданная, всколыхнувшая все Дикое Поле весть. Жив Иван Исаевич! Идет с ратью Большим воеводой на царя и бояр. Встал за лапотную бедь, обездоленных и голодных, встал за правду и волю!

Васюта спешно поскакал с Волги на бунташную Украйну. А тут подвернулся гонец с Путивля — просил идти на подмогу к Истоме Пашкову. И вот встреча под Ельцом, победа.

— Что с барами будем делать? — глянув из окна на пленных дворян, спросил Солома.

Пашков, отставив кубок, не спеша молвил:

— Дело непростое, Григорий Матвеич… Русские, не какие-нибудь иноверцы. Подумать надо.

— А чего думать? — разом вспыхнул Васюта. — Баре эти хуже иноверцев, коль Шуйскому продались. Казнить!

— Казнить недолго… А ты бы как порешил, Григорий Матвеич?

Солома посмотрел на Пашкова, на Васюту и вдруг вспомнил своего бывшего нижегородского боярина, что однажды кинул двух мужиков в поруб. Кинул со словами:

— Сидеть вам без воды и хлеба, дабы господ чтили.

Ночью до боярского послужильца, сидевшего подле земляной тюрьмы, донеслись крики. Приподнял крышку.

— Чего орете?

— Вызволи, милостивец. Крысы! Дойди до боярина!

Руки и ноги узников были в колодках. Послу жилец доложил о мужиках лишь поутру. Боярин захихикал:

— Пущай, пущай посидят! Глядишь, боле не станут господ хулить.

Мужиков вынули из поруба с объеденными ушами и носами…

— Чего молчишь, Григорий Матвеич? — повернулся к тестю Васюта. — Аль бар жалко стало?

— Казнить, — сурово бросил Солома.

Слово было за воеводой.

— Сердиты же вы на дворян, казаки. Сердиты… Ну да и мне боярские потаковники не по нутру. Не пощажу…

— Вот и добро, — повеселел Васюта.

— А покуда пусть в тюрьме посидят. Мы ж — за пир честной. Надо же нам с ельчанами попраздновать… Знатно они Воротынского взбулгачили, — скользнул глазами по Соломе. — Удалась затея, Григорий Матвеич. Не худо за то и чару поднять.

Пировало войско, пировал город. Шумно, весело, дым коромыслом! А чуть схлынуло веселье, Истома Иваныч позвал к себе обоих казачьих атаманов.

— Лазутчики проведали, что под Новосилем войско Шуйского объявилось. С тыщу эдак. Надо побить. Казаки ваши быстры да и на винцо крепки. Мои ж — оклематься не могут, а дело спешное. Как, атаманы?

Солома и Шестак выступили под Новосиль. В тот же день Пашков повелел доставить на Торговую площадь пленных дворян. Молвил:

— В моей власти казнить вас смертью, дабы боле за Шубника не стояли. И все же карать вас не стану. Живите! Головы ваши сохраню, чтоб крепко умишком пораскинули, чтоб поняли, кому ныне крест целовать. Ужель вы от бояр тесноты не видели, ужель великородцы мужиков и холопей от вас не уводили! Ужель при боярском царе на чины и вотчины тщитесь? Да век такому не бывать, чтоб боярин служилой мелкоте дорогу уступил да к цареву двору приблизил. А вы? Шубнику поверили? Первому же лжецу и клятвоотступнику. Худо, неразумно то, дворяне. Вам есть кому послужить. Царю Дмитрию, истинному помазаннику божьему, что изменников бояр истребляет, дворян же всякими вольностями жалует — чинами, землями, делами судными… Дарую вам жизнь! Ступайте на Москву и всюду сказывайте о милости царя Дмитрия.

Стоявший рядом с воеводой один из начальных, нахмурившись, спросил:

— Неужто с миром отпустишь, Истома Иваныч?

— Зачем с миром? Пущай каждый кнута сведает. Добрая наука.

— А кафтанишки, зипуны, деньги?

— Без кафтанишек до Москвы дойдут, не зима, — насмешливо сказал Пашков.

«Наказав кнутом и ограбив», воевода отпустил пленных к Василию Шуйскому.

Царского войска под Новосилем казачьи атаманы не обнаружили. Посадчане, встретившие повольницу хлебом-солью и колокольным звоном, рассказали:

— Были допрежь царевы ратники, так они еще три недели назад под Елец к Воротынскому ушли. А тут мы о победе Ивана Исаевича прознали. Гонец от него с грамотой был. Прочли — и воеводу свово побили да всем миром Крас ну Солнышку крест целовали.

Солома и Шестак недоуменно переглянулись.

— Чудно, — протянул Григорий Матвеевич. — Обмишулился на сей раз Пашков.

— Лазутчики худо сведали, — предположил Васюта.

— Поспешали, коней запалили, — недовольно молвил Солома.

Два дня простояв в Новосиле, казачье войско снялось под Елец. В полдни попался встречу обоз с ранеными мужиками. Ехали в свои села и деревеньки. Признав казаков, повеселели.

— Мнили, войско вражье, а тут свои.

— Чего ж в Ельце не остались? — спросил Васюта.

— А чего там делать недужным? Кто за нами ходить станет? Дома-то, чать, скорее, подымемся, — отвечали «даточные» люди.

— Пожалуй, — кивнул Солома. — Ну, а как в силу войдете? За соху возьметесь аль вновь в рать?

— Коль бог даст подняться, в избе сидеть не будем. Не до сохи ныне. К царю Дмитрию пойдем.

Солома довольно крякнул.

— Любо гутарите, мужики. Одолеете недуг, — ступайте к Болотникову, к Набольшему воеводе царя Дмитрия. Иван-то Исаевич крепко за мужичью волю стоит.

— Наслышаны. О «листах» его по всей У крайне рекут. Праведный воевода. Бар не жалует, побивать велит. Это тебе не Истома Пашков!

— А что Пашков? — быстро спросил Васюта.

— Пашков дворян на волю отпустил, к царю Шуйскому.

Казаки ушам своим не поверили. Отпустить на волю врагов?! Отослать к Василию Шуйскому?! Но зачем, по какой надобности? Ведь в битве Пашков дворян не щадил. Да и дале, когда к Москве пойдет, не единожды ему биться с барами. Поднявши меч, вспять не оглядываются… Что же приключилось с Пашковым, откуда в нем вдруг такая жалость? Кажись, царя Шуйского на куски был готов разорвать… Выходит, лукавил?

— Не разглядели мы Истому… А я ему верил. Мнил из добрых людей, веневский сотник, — проронил Солома.

— Неспроста он нас и в степь спровадил. Корысть имел. «Не пощажу». Вот тебе и не пощадил! Обманул нас Истома, — зло сказал Васюта.

Казаки, слышавшие разговор атаманов, загомонили:

— Стоит ли идти к Пашкову? Не люб нам такой воевода!

На кругу порешили: повернуть на Белев и Перемышль, догонять Болотникова.

Глава 4

Сидорка Грибан

Войско стало на привал.

Ржанье коней, говор ратников, дымы костров; варили щи, уху, мясную похлебку, жарили на вертелах бараньи и говяжьи туши. Кормились сытно, вдоволь.

У Ивана Исаевича легко на сердце: рать ни в хлебе, ни в мясе нужды не ведает. Не поскупились мужики-севрюки!

Подумалось: когда это было, чтоб оратай даром хлеб отдавал? Хлеб! Да нет ничего дороже для мужика-страдника. Сколь потов изойдет, чтоб взрастить хлебушек на ниве страдной. Походишь за сохой, полелеешь полюшко. А пожинки, молотьба? Постучишь цепом. Бывало, дух вон, а отец знай поторапливает: «Поспешай, поспешай, Иванко. Пот на спине — так и хлеб на столе. Глянь, тучи набегают, да и мельник ждет». Знал: к мельнику припозднишься — и жди своего череда до Рождества. А ждать недосуг, сусек еще по весне до последнего зернышка выметен, заждались в избе хлебного печева. А как хорош, как душист и сладок каравай из нови! Ломоть тает во рту. Дорог хлеб для мужика! И вот поди ж ты, сами, без кнута и барского тиуна несут хлеб в рать.