Замок на гиблом месте. Забавы Танатоса - Светлана Шиловская

Самое же комичное заключалось в том, что дядюшка был всего лишь на одиннадцать лет старше меня, — сами понимаете, я имел полное право слушать его брюзжания, вооружившись изрядной долей скепсиса и иронии, считая его жизненный опыт немногим более моего собственного, с тою только разницей, что почтеннейший Аркадий Матвеевич имел уже супругу и двух детей, а я же — не уставал благодарить судьбу за то, что не успела еще связать меня по рукам и ногам. Что же касаемо до разочарования нестарого еще сорокачетырехлетнего мужчины в действительности, на мой взгляд, вовсе не такой уж кошмарной и уж тем более никак не сулящей стране ад и разрушения, то сие было, и правда, непонятно: Аркадий Матвеевич походил или, вернее, старался походить на былых вельмож екатерининской эпохи, и выходило это у него откровенно плохо, если не сказать карикатурно — так, должно быть, представляют Фамусовых в скверных провинциальных театриках. Самое же печальное, что супруга его Авдотья Михайловна, урожденная Берендеева, всячески поддерживала мужа в его вкусовых пристрастиях, не по делу и не к месту вставляя в речь свою совсем уж диссонирующие с веком нынешним слова: «паки», «сиречь», «токмо»; «дондеже» и прочий архаичный набор времен Алексея Михайловича Тишайшего. Помню, как не выдержали и, переглянувшись, прыснули со смеху мы с дочерью Кашиных Дашей, когда, во время одной из подобных фраз Авдотьи Михайловны, в тишине июльского вечера раздался резкий гудок паровоза с железной дороги, пролегающей всего в паре верст от имения.

Этим летом в Медынском — так называлось родовое имение князей Кашиных — кроме вашего покорного слуги и обоих супругов проживало и гостило еще^ некоторое количество персон, которых я и постараюсь вам описать как сумею.

Прежде всего это дочь Аркадия Матвеевича Даша, имя которой я уже упоминал. Сия девятнадцатилетняя особа, как вы понимаете, приходилась мне кузиной, и оценить женские прелести родственницы мне было бы весьма затруднительно, ибо, как бы хороша она ни была, мне до этого, собственно, дела нет никакого — яблочко достанется все одно не мне, пусть же счастливчик и заливается соловьем насчет ее достоинств. Хотя, конечно, ежели по совести, — Даша была весьма недурна собою, роста изрядного, и, если бы не несколько подпортивший кашинскую породу берендеевский вытянутый нос, ее можно было бы назвать красавицей, достойной не прозябания среди ярославских просторов, а даже и внимания самых именитых петербургских кавалеров. Во всяком случае, в столице я встречал дам и значительно в меньшей степени одаренных природою и тем не менее пользовавшихся значительным успехом. Даша была смешлива, любила солить огурцы и варить варенье, обожала всяческие стихи, причем не всегда лучшего письма, охотно, но неважно музицировала и пыталась рисовать натюрморты, выходящие из-под ее кисти так же дурно, как и музыка, — одним словом, была в меру развитой, по провинциальным меркам, девицей и полностью снабжена всеми необходимыми для удачного замужества качествами, чтобы будущий супруг не заскучал ненароком долгими деревенскими зимами.

Был, впрочем, и жених — владелец имения неподалеку, некто Вадим Викентьевич Кубацкий, проживавший в пяти верстах вместе с сестрою Натальей — старой девушкой лет пятидесяти с изрядным хвостиком. На правах старинного друга семьи, ибо еще отец его — Викентий Сергеевич — дружил с батюшкой Аркадия Матвеевича, Кубацкий наведывался в Медынское едва ли не каждый день, иногда и вовсе ночуя в специально отведенной для него комнате. Он, не прикладывая к тому ни малейших усилий, вероятно, только лишь по причине своего вдовства и практически полного отсутствия конкуренции, официально числился женихом Даши и, скорее всего, догадывался об этом, не предпринимая никаких попыток к подтверждению или опровержению сложившегося public opinion[1]. Собою же Вадим Викентьевич представлял забавный сплав утонченного сибарита — также не без налета некоей провинциальности — и современного делового человека, уже успевшего отведать прелести промышленного бума и вкус недурных дивидендов, получаемых при должном отношении к делам. Подрядившись на поставки леса для строительства железной дороги, он нещадно уничтожал немалое количество растительности в принадлежащих ему угодьях и, более того, не раз уговаривал Аркадия Матвеевича продать ему свой лесок по сходной цене, но, будучи рачительным приверженцем старины, тот упорно не желал даже слушать соседа, ссылаясь на батюшку, деда и тени таких позабытых предков, что, думаю, и сам в них путался.

Общение Кубацкого с потенциальной невестой сводилось к легким заигрываниям, пожеланиям покойной ночи и доброго утра и снисходительным аплодисментам во время музицирования: полагаю, что, как человеку опытному, — а Вадим Викентьевич в молодости служил в гвардии — ему не составляло труда определить, что невеста — обычная деревенская простушка, что все, что она делает, — либо посредственно, либо в лучшем случае мило и что глава семейства Кашиных вместе с супругой — просто карикатурны, однако неизменно продолжал играть свою загадочную роль, появляясь в имении perpetuum mobile[2]. Меня Кубацкий отчего-то опасался, наверняка угадывая во мне столичную штучку, способную в любой момент охладить иронию провинциального денди и без зазрения совести подвергнуть его самому жесткому остракизму. Я, впрочем, не имел желания ссориться с ним, покамест только наблюдая за сим персонажем, по-своему забавляющим меня не менее всего выводка Кашиных. Что до отношений Кубацкого с Дашей, то, уверен, он рассматривал возможный брак с нею лишь с деловой точки зрения, видимо, будучи уверенным в серьезном приданом со стороны князя и, уж конечно, в том самом леске, на который уже давно положил свой прищуренный глаз.

Управляющим княжеским имением был Артемий Иванович Шмиль — уже практически старик, начинавший службу свою в Медынском еще при деде Аркадия Матвеевича — старом князе Илье Петровиче, и с тех пор ставший уже практически членом семьи. Во всяком случае, несмотря на явно плебейское происхождение, Шмиль столовался вместе со всеми, имел право голоса, которым, впрочем, пользовался весьма неохотно, и являл собою слепок с той самой старины, к которой князь был столь предрасположен. Будучи в благостном расположении духа, Аркадий Матвеевич просил старика еще раз припомнить что-либо из быта имения времен Государя Александра Павловича, и управляющий, покряхтев, словно леший, всякий раз осанисто расправлял пышные бакенбарды и начинал свои долгие, как зимняя ночь, рассказы о прежнем житье-бытье, неизменно сводившиеся к вкусностям тогдашней еды, послушности тогдашнего мужика и обходительности тогдашних соседей. Понятно, что эти речи бальзамом лились в уши Аркадия Матвеевича, и если он вступал в диалог, то я в эти моменты обычно старался ретироваться под любым предлогом, разумно предполагая бесконечность сего процесса. Уж не знаю, каков был управляющий в деле, — мне до этого интереса никакого нет и не было, хотя, видя иной раз руины оранжереи и полуразвалившуюся беседку, можно было составить не самое лучшее мнение о способностях Шмиля. Впрочем, не зря же говорят, что собака — всего лишь отражение хозяина!

Еще одной постоянной обитательницей Медынского была семнадцатилетняя дочка Шмиля — Анна, появлявшаяся на сцене, впрочем, лишь изредка ввиду своей необычайной стыдливости и пугливости. Обитая во флигеле, отведенном для управляющего, она чрезвычайно дичилась всякого общества, испуганной ланью кидаясь под сень дерев либо в свой флигель при виде любого стороннего взгляда. Скажу откровенно, я сперва заинтересовался этой таинственной фигурой, тенью мелькающей то тут, то там. Сколько я успел заметить, наружности она была весьма и весьма привлекательной, фигурой — стройна, прибавьте к этому необычайную легкость и быстроту, с которой Анна возникала и исчезала, да непривычно для девушки коротко остриженные темные волосы — и поймете меня. Делая вид, что она не интересует меня вовсе, я начал наблюдать за дочерью управляющего исподтишка, но, увы, она немедленно раскусила мой невинный замысел, как всегда, проносясь мимо и кинув в мою сторону такой убийственный взгляд, что мне показалось, будто ядовитая стрела пигмея вонзилась в мой лоб. Распаленный еще больше, я начал допытываться у самого Шмиля об обстоятельствах рождения и воспитания Анны, полагая, что неспроста эта девушка ведет себя столь дико для цивилизованного современного человека, хоть бы и сельского жителя. Оказалось, что ничего таинственного или трагического с нею вовсе не происходило, а подобным дичком она была едва ли не с детства, пугая Артемия Ивановича и его покойницу-жену своею необузданной фантазией и рассказывая им о каком-то, то ли вычитанном, то ли придуманном ею мирке, населенном лешими, домовыми, ведьмами и душами усопших. Пытаясь вернуть Аню в мир людей, отец давал ей читать другие книги, но необычное восприятие этого ребенка заставляло ее выискивать и в нормальных, обычных книгах моменты или фразы, только лишь подтверждающие существование иной жизни. Из круга чтения были после этого напрочь исключены Шекспир, Данте, Гоголь, Пушкин, Жуковский и прочие авторы, так или иначе касавшиеся запретной темы, а разрешены к употреблению только невинные сочинители неудобоваримых исторических романов, вроде господ Загоскина или Лажечникова, да незабвенный баснописец Иван Андреевич Крылов.