Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Как холодно сегодня и какое меланхолическое настроение наводит эта погода!

Надеюсь, что Вы здоровы, дорогой друг мой! Дай бог Вам всякого благополучия.

Беспредельно преданный и любящий Вас

П. Чайковский.

281. Чайковский - Мекк

Майданово,

2 июня [1885 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Письмо Ваше задело меня за живое, и я не могу удержаться, чтобы тотчас же не ответить Вам. Случилось, что как раз в то время, когда я посылал Вам письмо мое с торжественным извещением о назначении Танеева директором и с горделивым приписыванием исключительно себе этой заслуги, Вы писали мне о непригодности Танеева. Прежде всего скажу Вам, почему из всех существующих кандидатов Танеев один, по-моему, мог стать на место директора, а потом объясню, почему предлагаемые Вами кандидаты невозможны.

Прежде всего, Танеев есть (особенно в Москве) музыкальная выдающаяся личность, заявившая себя и на поприще композиторском, и как виртуоз, и как талантливый дирижер, и, наконец, как энергический проповедник известных взглядов и стремлений, а именно, классических. Потом, это человек необычайный нравственной чистоты и высокой честности, заслужившей ему всеобщее уважение. Наконец, это человек твердого характера, неспособного уступить ни пяди из того, что он считает своим долгом. Разумеется в том, что Вы говорите, есть значительная доля правды, например, насчет непредставительности его. Но, во-первых, мы еще не знаем, как он будет держать себя теперь, сделавшись главою целого учреждения, а во-вторых, можно примириться с некоторыми его недостатками, особенно молодостью, ввиду крупных достоинств.

Губерт, если помните, был более двух лет директором и оказался совершенно невозможным на этом месте. Это очень честный, умный, добросовестный преподаватель - и больше ничего. Большая ошибка была возведение его в сан директора. Больше всего ему мешает полнейшая, безавторитетность, так как Губерт в глазах публики никогда; и ничем не заявил себя. Кроме того, несмотря на его ум и много симпатичных качеств, он лишен того, что называется тактом, вследствие чего весь профессорский состав, за немногими исключениями, или враждовал против него, или ни в грош его не ставил. Продержаться он не мог; жаль только,, что при удалении его с ним было поступлено очень неделикатно, грубо и жестоко. А главное, что мне всегда было больно и жалко, это то, что, возведши Губерта в директоры, его оторвали от его настоящей деятельности, т. е. профессорской, и что, оставивши директорство, он остался и без всяких средств к жизни. Два года тому назад я очень хлопотал, чтобы ему можно было вернуться в консерваторию профессором, но, несмотря на все усилия, ничего не мог сделать. Теперь, когда, казалось бы, время должно было сгладить многое, я всё-таки с величайшим трудом добился возвращения Губерта к преподавательской деятельности. И странно, что он в течение двух лет не мог додуматься, что если перед ним многие были виноваты, то и сам он во многом был виноват. Ошибки свои он позабыл, но не забыл нанесенных ему обид и отнесся к моему предложению получить снова дело и средства к существованию с такими чрезмерными, невозможными условиями, что едва-едва я мог кое-как уладить дело, да и то придется еще в сентябре мне много хлопотать о принятии его условий. Что касается до Направника и Клиндворта, то они оба имеют блестящие положения и никогда не променяют их на директорство консерватории. К тому же, по теперешнему новому уставу, директором консерватории может быть только русский подданный, а Клиндворт, будучи фанатическим немецким патриотом, никогда не согласится сделаться русским, да едва ли и желательно, чтобы в Москве немец был музыкальным главою.

Римский-Корсаков, который очень подходил бы под условия, на мое предложение сделаться директором решительно отказался. Таким образом, убежденный, с одной стороны, что без директора консерватория существовать долее не может, а с другой, - что кроме Танеева никого в виду нет, я и пришел к заключению, что необходимо его избрать.

Вот, дорогой мой друг, что мне хотелось Вам высказать по поводу Вашего письма. Первый год будет труден для Танеева, но потом, когда и он привыкнет и к нему привыкнут, мне кажется, что из него выйдет хороший директор.

Чтобы поддержать авторитет Танеева, я решился войти снова в число профессоров, а именно, взял на себя класс свободного сочинения (безвозмездно). Это будет мало стеснять меня, ибо достаточно хоть раз в месяц являться в консерваторию и просматривать сочинения учеников высшего класса, коих бывает, обыкновенно, всего один или два.

Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг!

Ваш до гроба

П. Чайковский.

282. Мекк - Чайковскому

Плещеево,

5 июня 1885 г.

Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам несколько слов только для того, чтобы сказать Вам, что мне до крайности жаль, что мое последнее письмо пришло так не вовремя и некстати к Вам. Уверяю Вас, дорогой мой, что я бесконтрольно и безусловно нахожу хорошим И полезным всё, что Вы сделали в консерватории, и что если я перечисляла разных личностей на должность директора консерватории, то я только хотела помочь Вашей памяти, потому что я видела, что Вы были в затруднении. Конечно, Вы лучше меня можете знать, кто годится, а кто нет в директора, я же о Танееве совсем ничего не могу судить, потому что я только видала его издали, и то лет десять назад, когда он был совсем юношею, я слыхала его игру и я слыхала также, что еще Николай Григорьевич готовил в нем будущего директора консерватории. Во всяком случае, Вы сделали великое дело, что убрали Альбрехта, потому что уж этот-то никуда не годится. Что же касается Вашего мнения, что неприятно иметь немца во главе консерватории, то я совершенно согласна с Вами; не только неприятно, но даже стыдно перед чужими людьми. Итак, дорогой мой, я от души поздравляю Вас с исполнением Вашего проекта и от души желаю, чтобы он послужил к полному процветанию консерватории.

Бесконечно благодарю Вас, мой милый, добрый друг, за протекцию, оказанную Вами Генриху Пахульскому. Медали уж я никак не ожидала, и я совершенно убеждена, что ею он обязан только Вашей справедливости, так как этим свойством не отличаются другие власти консерватории. Еще раз благодарю Вас от души, мой милый, несравненный друг. Будьте здоровы и не забывайте всею душою горячо Вас любящую

Н. ф.-Мекк.

Р. S. Каков холод! Я измучилась от него.

283. Чайковский - Мекк

Майданово,

13 июня 1885 г.

Милый, дорогой друг мой!

Можно, наконец, поздравить Вас с великолепной погодой, по-видимому надолго установившейся. Я бы вдвое более наслаждался. ею, если б Майданово мне было симпатично. Увы! И красивый парк, и хорошенькие виды, и чудесное купанье, - всё это отравлено дачниками. В парк нельзя носу показать, чтобы не встретиться с соседями и соседками, так что он для меня вовсе не существует. Чувствуешь себя не дома, несвободным, и я беспрестанно упрекаю себя в поспешности и неосмотрительности моих действий, когда зимой я вздумал нанять дачу. Зимой-то было хорошо, но я должен был предвидеть лето и этих несносных дачников...

Мы находимся здесь в некотором волнении и беспокойстве. На прошлой неделе Анатолий получил уведомление из министерства, что министр назначил его прокурором в Тифлис и что государь должен был утвердить этот доклад еще в прошлый четверг. Анатолий привез нам сюда это известие, и все были очень обрадованы, ибо, раз что необходимо ехать в провинцию, лучше Тифлиса ничего нельзя выдумать. Между тем, доклад почему-то не состоялся, и решение дела было отложено до 12-го числа. Но вот уже и 13-е, а до сих пор еще никакой депеши нет. Моя бедная belle-soeur исстрадалась от томительной неизвестности...

Я погружен в новое большое симфоническое сочинение. Нужно Вам сказать, что я решил писать оперу на сюжет “Чародейки”, и автор этой пьесы, Шпажинский, взялся написать мне либретто. К сожалению, он не мог мне в обещанное время доставить первое действие, и, дабы не терять времени, я начал еще в апреле делать эскизы для давно задуманной программной симфонии на тему “Манфpeда” Байрона. Теперь я настолько уже увлекся этим сочинением, что опера, вероятно, надолго останется в стороне. Симфония эта потребует от меня огромного напряжения и труда, ибо задача очень сложная и серьезная. Бывают минуты, когда мне кажется, что полезно мне было бы некоторое время ничего не писать, попутешествовать, отдохнуть... Но какое-то непреодолимое влечение к работе берет верх и приковывает к письменному столу и фортепиано.