Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

От души желаю Вам, дорогой мой, устроить, наконец, свою жизнь по своему желанию и потребностям; я буду любить даже и Клин, если Вы будете обитать в нем. Пошли Вам бог здоровья, спокойствия и долгих лет на Вашем чудесном поприще. Всею душою безгранично Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

274. Чайковский - Мекк

Майданово,

28 апреля 1885 г.

Милый, дорогой друг мой!

Наконец можно себя и Вас поздравить с хорошей весенней погодой, хотя всё-таки еще холодно.

Я ездил в Москву, потому что был вызван по делу о постановке моей оперы “Черевички” (переделанной из “Кузнеца Вакулы”) в будущем сезоне. Приезжавший в Москву директор театров Всеволожский оказал мне большое внимание. Московское театральное начальство прошлой зимой очень поощряло меня в моем плане переделки и положительно обещало поставить оперу, вследствие чего я и засел за работу перед постом и неустанно трудился два месяца. Когда же я кончил работу, эти господа начали всячески уклоняться от исполнения своего обещания. Но Всеволожский распорядился не только о включении “Черевичек” в репертуар на будущий год, но и о том, чтобы обстановка была самая роскошная. Я присутствовал на заседании, в коем обсуждалась эта обстановка, и совершенно доволен и счастлив при мысли, что моя опера (к которой я всегда питал особенную слабость) появится в самом блестящем виде. Директор командировал декоратора Вальца в Царское село для воспроизведения какой-то янтарной гостиной и залы тамошнего дворца.

Затем я оставался лишних три дня в Москве, ибо мои консерваторские коллеги хотели отпраздновать день моего рождения (мне минуло 25 апреля сорок пять лет) и дали мне роскошный ужин, от коего мне невозможно было уклониться. В этот же день я обедал с Вашим Колей у брата Анатолия. На другой день я вернулся домой.

Домой!! Увы, несмотря на многие хорошие условия, я не могу чувствовать себя дома в Майданове. Здесь существует, кроме моей, еще несколько дач, и они постепенно одна за другой нанимаются. Уже теперь я всячески избегаю сада, ибо неприятно встречаться с дачниками или с хозяйкой, постоянно в нем появляющейся. Летом я буду гулять исключительно за пределами усадьбы. В этом отношении мой клинский домик с моим отдельным садиком гораздо более подходит к моим требованиям.

Милый друг! 1 мая я приеду в Москву для празднования дня рождения брата Анатолия и пробуду до четырех часов следующего дня; 2-го числа с почтовым поездом поеду в Петербург для свидания с братом Модестом и другими лицами, вернусь в Майданово через три дня, а начиная с 10-го числа, буду почти безвыездно в Москве. Не угодно ли Вам будет, ввиду Вашего отъезда в Плещеево, прислать мне письмо Ваше 2 мая утром или же, если это неудобно, после 10-го числа, - как прикажете! Адрес брата: Арбат, близ Денежного переулка, дом Патрикеева.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог Вам скорее быть в Плещееве.

Ваш П. Чайковский.

Р. S. Местность, которую по рассеянности я забыл упомянуть, говоря о холоде 18-го числа, - не Рим, а Париж, где два года тому назад я прожил пять месяцев с больной племянницей Татьяной.

275. Чайковский - Мекк

Майданово,

30 апреля 1885 г.

Милый, дорогой друг!

Я написал Вам вчера, что 1-го и 2-го мая буду в Москве и в этот день уезжаю в Петербург; но теперь я изменил свое решение. Еду я прямо в Петербург в пятницу отсюда, а остающиеся два дня употреблю на переписывание и приведение в порядок либретто “Чеpевичек”, которое прежде, чем начать печатать, должен показать Я. П. Полонскому (первоначальному автору либретто) в Петербурге. Таким образом в Москве я буду не раньше 10-го числа. Прошу Вас, дорогая моя, поступить относительно lettre chargee, как Вам покажется удобнее. Вперед благодарю Вас от глубины сердца!

Едва имею время написать эти несколько строк.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

276. Чайковский - Мекк

(Майданово)

9 мая 1885 г.

Милый, дорогой друг мой!

Сегодня вернулся из Петербурга и, к величайшему своему удовольствию, нашел здесь растительность несравненно более подвинувшейся, чем в Петербурге. Там едва только еще травка пробивается, и всё время моего пребывания погода была холодная и неприятная.

Завтра еду в Москву и вплоть до конца экзаменов каждый будний день буду проводить в консерватории. Признаюсь, что после многих лет полной свободы даже и эти три недели, отрывающие меня от работы, значительно тяготят меня. Но что же делать? Если мое директорство в Музыкальном обществе может быть чем-нибудь полезно, то именно подобным высшим надзором за ходом консерваторского учения.

Читали ли Вы в газетах, дорогой друг, что недавно вышел в свет роман, действие которого происходит в Москве, в консерватории? Судя по отрывкам, которые мне случилось прочесть в одной газете, книга эта есть пасквиль на покойного Н. Г. Рубинштейна и его приближенных. Каков должен быть человек, который через четыре года после смерти несимпатичной ему личности не стыдится позорить память его клеветой, грязными сплетнями и инсинуациями. И добро бы, личность была бы в самом деле недостойная высоты положения, которое она занимала! Но, кажется, можно позабыть теперь все недостатки Ник[олая] Григорьевича ради услуги, оказанной им московской музыке.

Желаю Вам, дорогой мой друг, поскорее быть в Плещееве, если Вас там еще нет. Письмо это я адресую в Москву в надежде, что, если Вы уже уехали, Вам тотчас перешлют его.

Дай бог Вам всякого благополучия.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

277. Чайковский - Мекк

Москва,

18 мая 1885 г.

9 часов утра.

Милый, дорогой друг мой!

Вчера утром Иван Васильев доставил мне письмо Ваше и деньги. Благодарю от всей души!

Ежедневно присутствую на консерваторских экзаменах, и хотя это очень утомительно и по большей части скучно, но я радуюсь, что мало-помалу для меня раскрывается положение учебного дела в консерватории. Одно, в чем приятно убедиться, это то, что, несмотря на незаменимую потерю Рубинштейна, консерватория не только существует, но, судя по повысившемуся, сравнительно с прежним, уровню талантов, отвечает действительной потребности в подобном учреждении. Уровень учеников настолько же повысился, насколько упала авторитетность профессоров и вообще начальства, а между тем учеников больше прежнего и дело упрочилось. Убедился я также в том, что Альбрехт не сумел поставить себя хорошо; он очень нелюбим учениками и очень мало уважаем профессорами. Почему это, - мне трудно понять, ибо я знаю Альбрехта за честного и страстно преданного своему делу человека. Как бы то ни было, но настоящий директор необходим, а откуда его взять? Более, чем когда-либо, оправдываю себя в том, что отказался от директорства консерватории, и вижу, что и дня не мог бы выдержать на этом месте. Вместе с тем не вижу, кто бы мог успешно занять его. Я предлагал директорство Римском у-Корсакову, который, будучи превосходным музыкантом, и человек, достойный всякого уважения, прямой, с характером, честный, - но он отказался. Остается один Танеев, но он слишком молод, да и не желает стать во главе заведения, нуждающегося в опытном, ловком администраторе, каковым он себя не признает. Не знаю, чем всё это кончится!

Мне еще ни разу не пришлось присутствовать на экзаменах Пахульского. Из истории музыки он получил плохой балл, 2+. Боюсь, что это помешает ему получить диплом. Сегодня, кажется, назначен его фортепианный экзамен. Сейчас отправляюсь в консерваторию. В воскресенье, завтра, еду в Смоленск. Ах, как всё это утомительно и трудно для меня.

Радуюсь, дорогая моя, что Вам хорошо в Плещееве. Дай бог Вам всякого благополучия!

Благодарю еще и еще!

Ваш, безгранично Вам преданный