Благородный дом. Роман о Гонконге. - Джеймс Клавелл

Горнт налил.

— А что случилось с этим человеком, с этим парнем, которого вы называете Кингом? После войны?

Его со смешком прервал Пагмайр:

— Один из тех типов, что занимались коммерцией в нашем лагере, впоследствии стал миллионером, черт бы его побрал. С Кингом вышла такая же история?

— Не знаю, — ответил Питер Марлоу.

— Вы больше никогда его не видели, Питер? — удивилась Кейси. — Не встречали его в Штатах?

— Нет, никогда. Я пытался разыскать его, но ничего не вышло.

— Обычное дело, Кейси, — как ни в чем не бывало заявил Горнт. — После увольнения со службы все долги и дружеские отношения отменяются. — Он был очень доволен. «Все отлично», — сказал он себе, подумав о двуспальной кровати в своей каюте, и улыбнулся ей через палубу.

Она улыбнулась в ответ.

Рико Андзин-Грессерхофф вошла в фойе «Ви энд Эй». Зал был полон: одни уже пили чай, хоть время ещё не пришло, другие запоздали с ланчем. Пока она шагала к лифту, по телу пробежала дрожь: досаждали эти провожающие её взгляды. Не те похотливые, какими обычно пожирали Рико мужчины-европейцы, или неодобрительные, что метали их женщины, а враждебные взоры китайцев и евразийцев. Никогда прежде ей не приходилось испытывать на себе столько всеобщей ненависти. Ощущение было очень странное. Она первый раз выбралась за пределы Швейцарии, если не считать поездок в Германию в школьные годы и двух выездов в Рим с матерью. Муж брал её с собой за границу только однажды — в Вену на неделю.

«Нет, Азия не по мне, — подумала она, снова пытаясь не содрогнуться. — Но ведь это не Азия, это Гонконг, и, конечно, подобное происходит только здесь, такие уж тут живут люди. И они, несомненно, имеют право ненавидеть. Интересно, понравится ли мне в Японии? Не окажусь ли я чужой даже там?»

Пришел лифт, и она поднялась в свой люкс на шестом этаже. Коридорный и не подумал открыть ей дверь. Когда она осталась одна и заперлась на задвижку, ей стало лучше. На телефонном аппарате мигал красный огонек: для неё получено сообщение, но она не обратила на него внимания. Быстро сняв туфли, шляпку, перчатки и плащ, она тут же определила все это в большой шкаф; остальная одежда уже была аккуратно сложена, как и три пары туфель. Люкс был небольшой, но изящный, с гостиной, спальней и ванной. На столе стояли цветы от «Струанз» и ваза с фруктами от отеля.

Пальцы аккуратно развернули подарочную упаковку, под которой скрывалась черная прямоугольная плюшевая коробка. Рико открыла её, и по телу разлилось тепло. Тонкая золотая цепочка, а на ней — подвеска из зеленого нефрита в форме рога изобилия. На камне крапчатой окраски проступали пятнышки тоном посветлее, гладко отполированная поверхность переливалась на свету. Рико тут же надела подвеску и подошла к зеркалу, любуясь тем, как камень смотрится на груди. Ей никогда ещё не дарили нефрит.

Под черным, обтянутым плюшем картоном лежал конверт. Не фирменный конверт «Струанз», а самый обыкновенный, и печать была из обычного красного сургуча. С большой осторожностью она просунула под печать нож для бумаги и, слегка нахмурив лоб, один за другим просмотрела все фрагменты. Какая-то мешанина из цифр и букв, иногда попадаются значки. Легкая улыбка удовлетворения тронула губы. Найдя бювар и устроившись поудобнее за столом, она стала копировать надписи, одну за одной.

Закончив, сверила их с оригиналами. Положила копии в конверт отеля и запечатала его. Оригиналы засунула в другой конверт, простой, вынув его из сумочки. Затем нашла новую палочку красного сургуча для печатей, зажгла спичку и капнула расплавленным сургучом на оба конверта, убедившись, что печать на конверте с оригиналами такая же, какую поставил Данросс. Зазвонил телефон. Рико вздрогнула и смотрела на него с колотящимся сердцем, пока он не умолк. Успокоившись, она снова принялась за работу, проверив на свет, не осталось ли на бюваре, которым она пользовалась, предательских вмятин. Удовлетворенная, она наклеила марки на конверт с копиями и написала адрес получателя: Р. Андзин, почтовый ящик 154, главпочтамт, Сидней, Австралия. Потом положила его и другой конверт с оригиналами в сумочку.

Удостоверясь, что ничего не упущено из виду, она подошла к небольшому холодильнику у заполненного бара, вынула бутылку газированной минералки и выпила немного.

Снова зазвонил телефон. Она смотрела на него, попивая минералку, проверяя и перепроверяя все в уме, перебирая в памяти ланч с Данроссом, думая, правильно ли поступила, приняв его приглашение на коктейль сегодня вечером, а потом на ужин с ним и его друзьями. «Интересно, будут ли там друзья, или мы будем одни? Хотела бы я побыть наедине с этим мужчиной?»

Она вспомнила низкорослого, неопрятного, лысеющего Ганса Грессерхоффа и четыре года, проведенных с ним, когда она неделями оставалась одна, засыпала одна и просыпалась. Редкие выходы в свет, никаких друзей — муж с его непонятной манерой секретничать просил не заводить подруг, хотел, чтобы она коротала дни в одиночестве, спокойная и терпеливая. Это было труднее всего. Терпение. Сохранять терпение, когда одна и когда рядом он, во сне или наяву. Терпение и внешнее спокойствие. Она чувствовала себя вулканом, который вот-вот извергнется.

В том, что муж любил её, не было никакого сомнения. А она лишь исполняла свой долг, гири. Он давал ей деньги, и жизнь её текла гладко, ни в богатстве, ни в бедности, ровно и размеренно, как и все в выбранной ими стране. В его отъездах и возвращениях не просматривалось никакой системы. Когда он был с ней, то всегда хотел её, хотел быть рядом. Постель удовлетворяла его, а её нет, хотя она притворялась, чтобы сделать ему приятно. «Ну так что ж? — говорила она себе. — У тебя же нет другого, чтобы сравнить».

«Он был хорошим мужем, и все происходило так, как я и рассказала Тайбаню. Я старалась быть хорошей женой, повиноваться во всем, чтобы почтить желание моей матери, чтобы выполнить мой гири по отношению к ней и по отношению к нему. А вот что теперь?»

Она посмотрела на обручальное кольцо и покрутила его на пальце. В первый раз за все время замужества и вдовства она сняла металлический ободок и стала пристально рассматривать, положив на ладонь. Маленькое, пустое и неинтересное. Сколько ночей в одиночестве, сколько слез по ночам, и все ждала, ждала, ждала. Чего ждала? Детей нельзя, друзей нельзя, путешествовать нельзя. Не то чтобы это был запрет, как у японцев: Киндзиру! Нет, он обычно говорил так: «Ты не считаешь, дорогая, что лучше тебе не ездить в Париж, пока меня не будет? Мы можем поехать туда в следующий раз, когда я буду здесь...» И оба понимали, что так никуда и не поедут.