Блудное художество - Далия Трускиновская

Первый - для чего Демка велел бабе переодеться в мужской армяк и штаны?

Второй - какого черта он отрезал мертвой бабе косы?

Из чего образовался и третий вопрос: зачем Демке понадобилось, чтобы покойницу приняли за мужчину?

– Костемарова ко мне, - сказал Архаров в коридоре, не слишком беспокоясь, кто его услышит. Командира должны слышать все и при любых обстоятельствах. И он направился было в кабинет, но вспомнил про Лопухина.

Преображенец околачивался в полицейской конторе, читал старые дела, беседовал с людьми, но сейчас он Архарову тут совершенно не был нужен. Следовало отыскать его и как-нибудь поделикатнее выпроводить.

Лопухин сыскался там, где его и оставили в обществе Абросимова, но к ним присоединились Тимофей Арсеньев и канцелярист Щербачов. Архаров отворил дверь и несколько удивился тому, что в его учреждении сослуживец так расхозяйничался, полицейских от дел отрывает ради своего любопытства.

Вернулась та самая тревога, которая смутила его, когда Лопухин изъявил желание из гвардии перебраться в полицию. Шварц умел разумно успокоить, но он ведь именно успокаивал, не более того, и не заглядывал при сем Лопухину в душу.

Архаров вошел в комнату, и Лопухин встал, всем видом изъявляя радость встречи.

Он был умен - сам понял, что засиделся в полицейской конторе.

– Верни эти папки в канцелярию. Что я пометил, скопируй, - велел он Щербачову и повернулся к Жеребцову. -О сем деле хотелось бы знать поболее. Завтра до обеда жди меня тут с остальными бумагами.

– Будет исполнено, ваша милость, - сказал Тимофей.

– И сыщите мне план того квартала, по описаниям разобрать, кто где был, невозможно.

– Будет исполнено, ваша милость, - отвечал Абросимов.

Архаров слушал и всем телом ощущал нарастание тревоги. Лопухин разговаривал с полицейскими кратко и тихо, так же тихо они отвечали ему. Да еще - сослуживец говорил чуть быстрее, чем привык распоряжаться подчиненными Архаров.

Стало быть, вот как он собирается командовать, когда окажется в столичной полиции.

Говорить быстро Архаров не умел. Он умел говорить внятно - чтобы всякий понял и двоякого толкования приказа избежал. В глубине души Архаров был уверен, что подчиненным, как и женщинам, все следует объяснять еще более дотошно, чем новобранцам на плацу.

Оказалось, понимают и быструю краткую речь - и это видно по наклону головы, по скорости, с которой переняли повадку преображенца.

Лишь раз в жизни Архаров не сумел справиться со своим беспокойством - когда выяснилось, что в Москву вернулся Каин. Беспокойство было законное - кому ж понравится, когда посягают на его место, на его влияние? Но до сих пор было стыдно перед самим собой за то, как бегал по комнате, не умея усмирить собственные ноги.

Сейчас созревало нечто похожее - явился человек, который, возможно, сумеет управиться с полицейскими делами лучше самого Архарова, и все равно, в столице ли, в Москве ли. Он не знаком с бывшими мортусами, не брал с ними вместе штурмом ховринский особняк, не умеет кстати вставить словечко байковского наречия - но он умеет распоряжаться ими без суеты, а они готовы исполнять распоряжения, напрочи забыв, что видят этого человека впервые в жизни.

И Архаров, как давеча в своем доме, понял, что приходят какие-то другие люди, и гвардия уж не та, и чиновники, возможно, вскоре станут иными. Стало быть, придется самому перенимать, приглушать голос, вырабатывать себе взгляд - несколько свысока, рассеянный, но повелительный…

Он проводил Лопухина до экипажа, а вернувшись, увидел у двери кабинета Демку Костемарова и Степана Канзафарова с узелком.

– Заходи, Демьян Наумович, - велел он, - и позетим наконец о той Тимофеевой елтоне…

Он не желал говорить по-байковски, слова вылетели сами, как вылетали обыкновенно, когда он был сердит на своих архаровцев и речью давал им понять, что среди них клевых шуров и мазов он - самый клевый.

Демка догадывался, о чем пойдет речь, это было видно по его остроносой, сейчас сильно недовольной роже. В кабинет он все же вошел твердым шагом.

Архаров, не обращая внимания на Степана, вошел следом и сразу приступил к делу.

– К тебе, Костемаров, все веревочки тянутся. Коли не вам с Тимофеем - кому иному понадобилось убивать дуру-бабу? Имущества у нее - вошь в кармане, таракан на аркане! Только Тимофею она поперек пути встала. И только ты знал, где ее искать среди ночи.

– Как я это мог знать?

– Знал однако ж. Иначе - какого рожна удрал после ужина с Пречистенки?

– Тимофея искать побежал, предупредить.

– И Тимофей тут же подтвердит и землю есть будет, что ты его сыскал и вы до рассвета о его несчастливом супружестве судачили! Кто, кроме Тимофея?

Демка молчал.

– Ну, где Тимофей живет? Есть там хозяева? Дом он, кажись, не покупал. Поезжай, привези хозяев, пусть подтвердят, что ты ночью прибегал и у Тимофея в комнате сидел.

Ответа на свое благородное предложение Архаров не дождался.

– Стало быть, ты к нему не прибегал?

– Да не дома он ночевал, ваша милость!

– Где же?

– У бабы.

– Кто такова?

Демка вздохнул.

– Замужняя, что ли? Все равно - тащи ее сюда.

– Не пойдет, ваша милость, скорее удавится.

– Врешь… Все на тебе сошлось… Ты куда-то увел ту бабу, чего-то ей наврал, она, видать, не поверила, осталась с детишками в Москве. Ты понял, что рано или поздно она до Тимофея доберется. А кто еще все московские подземелья так, как ты, знает? Смуряк ты, Костемаров. Наврать ей как следует, что ли, не мог, чтобы ее из Москвы спровадить?

– Не укосал я кубасью.

– Суди сам. Укосал кто-то из наших - кто мог у Шварца из подвала нож унести. Ты - мог. Ты у Шварца парик с башки унесешь - он и не заметит, ты шур клевый. Ну, что скажешь?

– Не брал ножа! Мало ли у кого такой завелся!

– Я, Костемаров, в гвардии служа, на всякие ножи нагляделся, и на немецкие, и на турецкие, что с войны привозят. Таких ножичков на всю Москву один всего, может, и сыщется, доктор Воробьев то же подтвердил. А теперь коли можешь оправдаться - оправдывайся.

– Да на кой он мне?

– На кой тебе нож - не знаю, но доберусь. И доберусь также, кто надоумил покойного Скитайлу за полицейскими следить, чтобы до золотого сервиза добраться. Кто у нас с шурами дружится?

– Может, и Скитайлу я порешил?! - дерзко выпалил Демка.

– Кабы я знал, что ты его тем ножом порешил - наградные бы тебе выписал! Ну, что у тебя имеется в свое оправдание, кроме крика?!

Тут в дверь дважды стукнули.

– Пошли к черту! - крикнул Архаров, но дверь отворилась.

На пороге стоял Левушка Тучков, который архаровского гнева не боялся.

– Николаша, впусти ты наконец Степана, - сказал он. - Он к тебе и сунуться боится, а дело важное. Марфа девку прислала, ей какую-то золотую миску в заклад принесли, так вот она, миска, и Марфино послание при ней. Девка божилась, дело важное и срочное…

– Давай сюда, - велел Архаров, и Степан поставил на его стол посудину, увязанную в старую холстинку. Левушка сам своими тонкими и цепкими пальцами музыканта и фехтовальщика распустил тугой узел.

На свет явилась сухарница из полированного золота.

– Ч-черт… - пробормотал Архаров. - Они самые!

У сухарницы были красные ручки из «мясной» яшмы. А на дне ее лежало Марфино письмецо.

– Тучков, читай! А ты, Костемаров… Костемаров!

Но Демки в кабинете уже не было.

* * *

Марфа сидела в роскошной карете и очень жалела, что не может выставиться в окошко. Хотя она не впервые уже каталась в приметном экипаже с красно-черным графским гербом, а все это для нее было праздником, и даже не самостоятельным праздником - а увязанным с воспоминанием о тех счастливых временах, когда она, шестнадцатилетняя, гордо раскатывала в карете любовника своего Ивана Ивановича Осипова, обитой изнутри соболями. И в ее жизни было все - бешеная зависть соседок, страстные взгляды и нескромные предложения соседей, бриллианты и оплеухи, щедро жалуемые любовником, а вот скуки, все чаще охватывающей ее теперь, не было вовсе.

Марфа и сейчас была одета нарядно, и чепец на ней был самый модный, и ленточные розетки - большие, нарядные, самых щегольских цветов, и шнурованье тугое, и юбки топорщились бойко, а все не то, все не то, не прежняя радость, не прежняя гордость…

На сей раз Марфа была не одна - с ней ехала девка, одетая, как простая мещанка или прислуга, - по летнему времени в простой синий сарафан, в кисейную рубашку с широкими складчатыми рукавами. Однако на пальчике у девки был довольно дорогой перстенек - уж в этом Марфа выучилась разбираться.

Эта полымянка Марфе совершенно не нравилась. Прежде всего - своей глубоко скрытой злостью. Девка усвоила себе препротивную льстивую улыбочку, но когда нужды в лести не было, на ее худом и скуластом лице явственно читалась: коли мне нужно будет, по трупам пойду, только юбки чуть повыше вздерну. Такие лица бывают у людей, чудом избежавших погибели и потому решивших, что им отныне многое дозволено. Не у всякого беглого каторжника столько выразительно сие написано на клейменой роже, как у девки с холеными руками, а уж беглых каторжников Марфа повидала более, чем сама желала бы.