Качели судьбы - Ирина Глебова

— Вы неискренни, Тополёва! Позавчера в вашей компании шёл разговор о Даниэле и Синявском, я знаю! Вы же об этом ни слова не пишите!

ГЛАВА 22

Майор Кандауров читал многолетней давности «отчёты» Ларисы Тополёвой. «… После занятия несколько человек: Викторов, Жиров, Шеин, Быкова, Картуш и др. пошли на квартиру Жирова, пили вино, чай, продолжали разговор о рассказе Ситиной…»

В начале отчёта Тополёва коротко пересказала содержание рассказа, который одна из студиек читала на том занятии. Уже не слишком молодая женщина, Ирина Ситина отстаивала своё право откровенно писать об интимной жизни и переживаниях героини.

«… Жиров назвал рассказ забавной порнухой. Картуш язвительно высмеяла отдельные слишком откровенные моменты. Шеин стал говорить, что литература такого направления неперспективна, в нашей стране этого не напечатают. Викторов не согласился с ним, сказал, что если бы это была гениальная вещь — нашёлся бы хоть один смелый редактор журнала, рискнул бы. Но Ситина просто глупа, рассказ её претенциозен и пошл. Продолжая эту тему, ребята заговорили об исторических традициях. Все сошлись на том, что русской литературе исторически были присущи сдержанность и скромность в вопросах интима. В то время как на Западе — иное. Ещё трубадуры и труверы довольно откровенно воспевали любовные отношения, а некоторые песенки вагантов вообще непристойны…»

Кандауров усмехнулся, качнув головой. В Ларисиных «отчётах» студийцы представали рассудительными, идейными, патриотически настроенными. Скользких тем они успешно избегали или разрешали их с честью. Вот, хотя бы, как в этом «отчёте».

«… После занятия сидели в кафе. Разговор зашёл о поэте Николае Руденко, исключённом из Союза писателей — об этом была статья в «Литературной газете». Я этого поэта не знаю, он пишет на украинском языке. Но Андрей Викторов прочитал одно стихотворение, где шла речь о старухе-колхознице, которая тяжело работает на земле, а её сыны и внуки руководят и дают ей щедрые обещания улучшить жизнь. Вадим Лесняк пошутил: «Что ты пропагандируешь нелегальщину!» Но Викторов ответил, что эти стихи — триптих «Мать» — он читал несколько лет назад в журнале «Вітчизна» совершенно свободно опубликованные. «Пойди в библиотеку, возьми и читай пожалуйста», — сказал он. Нина Картуш сказала, что, наверное, стихи справедливые, и жизнь в колхозе нищенская, но Викторов ответил: «Ты за свою жизнь ни разу из города не выезжала, так что помалкивай о том, о чём понятия не имеешь». А Лесняк добавил, что Руденко исключили не за стихи, а за то, что он составлял и распространял антисоветские документы, передавал их за границу враждебным службам пропаганды. Он сказал, что однажды случайно наткнулся на передачу радиостанции «Голос Америки» и услышал, как передавали руденковскую «Декларацию». Сплошная клевета на нашу страну: и попрание прав человека, и преследования за убеждения, и национальные притеснения, и реставрация культа личности… Лиля Быкова сказала, что за такие вещи можно и в тюрьму угодить. На что Викторов ответил: «Но ведь никто его не сажает и не собирается. У нас не культ личности, что бы он там ни говорил».

… Тогда ребята ещё не знали, что очень скоро поэт и его жена отправятся этапом — один в Красноярскую область, другая — в Мордовский женский лагерь…

Имя студийца Вадима Лесняка попадалось и в некоторых других отчётах Тополёвой. И всегда он говорил очень правильные слова. Кандауров подумал с жалостью: «Наивная девочка! Выгораживала его. А ведь он наверняка сам заводил провокационные разговоры».

Когда Антон Антонович растолковывал ему идейную градацию между информаторами, Викентий спросил:

— Значит, Тополёва была не одна? Кто-то из студийцев ещё контактировал с вами?

— И очень охотно. Можно сказать — добровольно и активно.

Он долго не соглашался назвать этого человека, но потом всё-таки назвал: верно, майор интересуется не из праздного любопытства.

— Понимаю, — сказал Антон Антонович. — Тебе кажется, что чем больше ты будешь знать о погибшей, тем вернее выйдешь на убийцу.

— Разве не так?

— Так, если ниточка и вправду тянется в прошлое.

— А я всё больше уверяюсь в этом… Ну, так как же?

Полковник качнул головой:

— Назову, Викеша, сейчас назову. Только ты очень удивишься. Это Вадим Романович Лесняк.

И хотя после разговора с Сарматовым Кандауров почти ожидал услышать то, что услышал, но не сдержался, воскликнул:

— Да ну! А он что, разве ещё и литературой занимается?

— Теперь, когда стал крупным политическим деятелем, поостыл к этому делу. А в былые времена две книжечки стихов у него вышли. Со скрипом, правда. Ведь типичный графоман с болезненным самолюбием.

Лесняк был, наверное, самым известным человеком в городе. Когда началась перестроечная эйфория и забушевали демократические митинги, на этом гребне вынырнул из небытия горластый, со злыми горящими глазами, красно и увлекательно вещающий и, к тому же, молодой красивый мужчина. Он говорил о радости сбросить с себя путы тоталитаризма, о благах демократического общества, которое теперь-то с распростёртыми объятиями примет цивилизованная Европа и Америка, об изобилии, которое буквально захлестнёт всех, лишь только станут они на путь рыночной экономики. Вообщем, обычный набор, от которого нынче у людей уже начинает набиваться оскомина, а часто — и озлоблённость. Но тогда!..

Говорил Лесняк и о репрессиях и притеснениях, которым подвергались честные и смелые люди. И горожане знали, что он имеет право так говорить. Талантливый журналист, он был изгнан из редакции, поскольку не мог подчиняться партийной диктовке и писать заведомую ложь об успехах и достижениях. Много лет работал кочегаром где-то в подвале. И — да, Кандауров теперь вспомнил, — в агитационных предвыборных листовках писали о Лесняке, как о даровитом поэте, которого власти тоже затирали, практически не издавали.

Он был легко избран депутатом в Верховный Совет, периодически ездил на сессии в столицу и там вёл себя очень активно. Все знали, что он один из близких друзей и соратников главы государства. А недавно, уже в этом 1989 году, получил официальный статус «советника» при недавно созданном «Совете перестройки».

* * *

… То, что писала Лариса в отчётах для Геннадия Николаевича, было лишь отзвуком истинных разговоров и споров молодых литераторов. Полуправдой, которую она сама правили так, чтобы никого из ребят не скомпрометировать. Хотя временами это бывало очень трудно сделать. Взять их недавний разговор о Николае Руденко. Вадик Лесняк, такой наивный и беззаботный парень, болтал без оглядки. Но и то правда, откуда ему знать, что среди них есть соглядатай и что подобные разговоры опасны! Сам того не подозревая, Вадик рассказал недавно пророческий анекдот. Как развлекаются десять французов? Выпьют и идут к десяти женщинам, заранее зная, что одна из них больна сифилисом. А десять американцев? Выпьют и садятся за руль десяти автомобилей, заранее зная, что у одного испорчен тормоз. А десять русских? выпьют и рассказывают политические анекдоты, заранее зная, что один среди них — осведомитель… У Ларисы горело лицо. Но когда она вышла в туалет и глянула в зеркало, увидела, что очень бледна. Да, она по своей глупости попала в ловушку, но ребят она не подведёт! Хотя и очень боится этого кагэбиста со змеиным взглядом, Геннадия Николаевича. Он как будто ничего такого не говорит, не угрожает ей. И не раз девушка думала: а что, если взять и прямо отказаться, сказать: «Не хочу больше этого делать, оставьте меня в покое!» — ведь не посадят же её! Не за что, да и времена не те. И зачем она нужна им, девчонка? Книга у неё вышла. Не дадут выпустить вторую? Бог с ней! Лариса верила, что пройдёт время, и всё равно её книга стихов будет напечатана. Так чего бояться? Но стоило ей только услышать ровный, металлический голос Геннадия Николаевича и наткнуться взглядом на его маленькие пристальные зрачки, как у неё холодело сердце, вся она сжималась, кивала согласно головой. Но всё же у неё хватало воли, или совести, или смелости — она и сама не понимала чего, — чтобы писать отчёты так, как она их писала. Даже после того, как Геннадий Николаевич отшвырнул один из них, с трудом сдержав крик: «Вы неискренни, Тополёва!»

А в тот вечер в кафе они и в самом деле спорили слишком горячо. В этой «стекляшке» у них было своё привычное место: три стола сдвигались в дальний угол, составлялись вместе, и ребята сидели обособленно от всех остальных. Официанты их уважали, знали, что это — богема, молодые поэты. И если ребята иногда начинали сильно шуметь, стоило подойти к ним — тут же извинялись и приглушали голоса. Понятно — интеллигентная публика…

О Николае Руденко заговорил именно Лесняк. Сказал, что в «Литгазете» пишется одно, а «из-за бугра» передают, что как поэт — он прямой наследник Великого Кобзаря, а как человек — бескорыстный боец за справедливость и демократию.