За чужую свободу - Федор Зарин-Несвицкий

– Вы правы, – спокойно возразил он, – это может случиться. Переписка здешнего русского, посла графа Штакельберга с графом Нессельроде, между прочим, теперь лучшим дипломатом в России, исключая, конечно, самого императора, дает для этого достаточно оснований.

Несмотря на всю свою выдержку, Меттерних не мог скрыть невольного движения беспокойства. Конечно, эта переписка в достаточной мере компрометирует его политику.

– По определению императора, – равнодушным тоном заметил Нарбонн, – интрига – не политика, так как политика ведет всегда к определенной цели, а интрига вовлекает в противоречащие действия, не имеющие постоянной цели.

– Какое глубокое определение! – воскликнул Меттерних. – Вот именно поэтому мы и не можем вмешиваться в интриги, какие, как вы говорите, связывают Штакельберга с Нессельроде. Они действуют на свой риск и страх. Да мы и не интересуемся их поступками. И потом, каких еще доказательств нашего доброжелательства требует его величество император Наполеон? – продолжал Меттерних. – Разве, даже в нарушение нашего нейтралитета, мы не согласились пропустить через наши владения целый корпус Понятовского на соединение с французской армией? Разве мы не выражали открыто нашего отрицательного отношения к выступлению Пруссии?

Легкая усмешка пробежала по губам Нарбонна.

– Поменьше нейтралитета, милый граф, – сказал он, – и побольше содействия нам, вот чего хотел бы, ради взаимной выгоды, император Наполеон. А еще, – добавил он, вставая, и в его голосе послышалась скрытая угроза, – уверяю вас, что время очень дорого, момент легко может быть упущен, а император Наполеон нетерпелив. Когда я могу написать его величеству определенные, положительные условия, на которых Австрия заключает союз с Францией против коалиции? – закончил Нарбонн, глядя в лицо Меттерниха блестящими глазами.

Меттерних встал и, хотя чувствовал себя оскорбленным тоном Нарбонна, был по – прежнему холодно – спокоен.

«Надо терпеть пока», – пронеслось в его мыслях…

Этот тон был уже хорошо знаком ему. Таким тоном много лет говорили французские послы с австрийскими дипломатами. Много лет… начиная с Кампо – Формийского мира, когда Наполеон был еще просто генералом Бонапарте… Весь кипя от сознания своего унижения, Меттерних ровным голосом ответил:

– Когда соблаговолит выслушать меня его величество, кто один только может решить такой вопрос.

– Только помните, господин граф, – уже с улыбкой сказал Нарбонн, – замечательную латинскую поговорку;«Tardentibus – ossa».

– О, не беспокойтесь, господин посол, – тем же тоном ответил Меттерних, – если мы опоздали к Люцену, то теперь поторопимся в Париж.

Они взглянули друг на друга, как два авгура. Они поняли друг друга, и поняли также то, что никакие их переговоры не изменят того неведомого будущего, которое надвигалось на них – неизбежная, темная Мойра.

XIX

В лесу у Гервердской дороги расположился кавалерийский отряд. Ночь была темная, хотя звездная. У составленных ружей солдаты разводили костры и готовили свой незатейливый ужин. Слышалось ржание лошадей и оживленный солдатский гомон. Отряд состоял из двух эскадронов пятого драгунского полка. Полк находился в составе арьергарда генерала Милорадовича, прикрывавшего отступление союзной армии после поражения при Гросс – Гершене или Люцене. Макдональд следовал по пятам отступающей армии, и только благодаря доблести русского арьергарда, принимавшего на себя тяжелые удары, союзная армия могла отступить в порядке на сильные позиции у города Бауцена. Драгунский полк был, если так можно выразиться, арьергардом арьергарда. Это была первая спокойная ночь после почти двухнедельных ежедневных схваток и сражений. Но теперь царила тишина. Упорный враг отстал, или утомленный, или обдумывая новый удар. Ни один выстрел не прерывал молчания этой теплой весенней ночи. Драгунским отрядом командовал князь Бахтеев. С ним был Новиков.

Разгорались костры. Солдаты вешали над огнем свои котелки, вбив в землю толстые суки и положив на них третий. Образовывались оживленные группы. Солдаты были веселы и бодры, несмотря на усталость, как всегда бывает после боев, когда со всею силою пробуждается инстинкт жизни, когда одно сознание, что ты жив, уже действует возбуждающе.

– Дядя, а дядя, – обратился молодой лупоглазый солдат к угрюмому седоусому драгуну, важно сосавшему трубку, лежа на шинели, – кто они будут, хрестьяне али нет?

– Ты это про кого? – спросил» дядя», сплюнув в сторону.

– Да про эстых немцев, дядя Митрий, – ответил молодой солдат.

– Да про каких эстых? – вмешался другой молодой солдат, – те ли, что супротив нас, те ли, что с нами?

Дядя Митрий угрюмо взглянул на говорившего и важно заметил:

– Теи, кто супротив нас, хранцузы, хоть бы и есть вместе с ними немцы, баварцы, понял? А с нами сущие истинные немцы, так‑то…

– Все едино немцы, – не унимался молодой, – заодно в Россеи храмы грабили.

– Да я, дядя Митрий, про тех, что с нами, – сказал первый.

– Говорят, быдто хрестьяне, – ответил дядя Митрий, – только не по – нашему.

– То‑то, что не по – нашему, – оживился молодой. – Я вот, дяденька, при Гиршине видел, – продолжал он, размахивая руками, – как это, значит, наддали мы, а ихние такие мальчишки, право, ей – ей, орут и прут. Ну, мы, значит, их прижали, немного их и было… Тут двое их, парнишки так годов по пятнадцати, бросили ружья да кричат: пардону, пардону!.. Ну, вахмистр Анкудинов и говорит: «Не трож их, братцы». И впрямь жалостно – сущие парнишки… А тут вдруг Блюховы, немцы с офицером ихним. Закричали на нас что‑то, должно, нехорошее, да к ним. Анкудинов кричит: «Не трожь, – это наши пленные». Куды тебе – немцы на них, те только вот этак руки подняли, а немцы их как зачали рубить. О – ох, – вздохнул солдат, – так нешто хрестьяне?

– То ли бывает, – вмешался молодой бравый вахмистр, – сам видел, как ихний офицер пленного застрелил из пистолета. Так себе, ни за что. Хранцуз не то… Он тебе в сражении ровно зверь, а опосля кричит: камрат, камрат, манже, – смеется…

Наступило молчание.

– А то, – прервал молчание все тот же лупоглазый солдат, – перед Гиршином подъехал к нам ихний генерал, старый, с эстакими усами, и ну лаяться по – своему, а по – нашему кричит только: свинья да свинья… А тут и наши господа офицеры… Что ж это, дядя, обругать нас и свой должен, на то он стоит… а немец как же? А?

– Молчи, не твоего ума дело, – угрюмо сказал дядя Митрий, – значит, оно так и надо. Дедушки нет, вот что! Он показал бы им повадку! – не вытерпел старый драгун, поднимаясь с шинели. – Поди‑ка лучше посмотри, чай, размазня уж готова.

Лупоглазый вскочил и подбежал к костру.

– Чудно, – ни к кому не обращаясь, проговорил вахмистр, – вчера церкви Божий грабили, а ныне в друзья попали, да нас же и бранят. Чудно, – повторил он.

Лупоглазый принес котелок. Солдаты вытащили из‑за голенищ ложки, из‑за пазухи краюхи хлеба и принялись за ужин.

В стороне от солдат на пне срубленного дерева сидел князь Бахтеев, а рядом с ним на шинели лежал Новиков, подложив под голову руки, устремив глаза на звездное небо.

– Интересно знать, – прервал молчание Данила Иванович, – остановимся ли мы здесь у Бауцена, или пойдем дальше.

Новиков произнес свои слова тоном человека, которому, именно ему, нисколько это не интересно, а только хочется отогнать от себя какие‑то другие, важнейшие мысли.

– Почему же нет? – насмешливо ответил Левон. – Эти позиции спасли однажды Фридриха Великого после гохкирхенского поражения. Почему им не спасти и Фридриха маленького!

– Но то был Фридрих Великий и против него Даун, а это Фридрих маленький – и против него Наполеон. Это разница, – равнодушно возразил Новиков.

Князь пожал плечами и ничего не ответил. Наступило молчание. Его опять прервал Новиков.

– Дело при Люцене представлено как победа, – начал он. – Войска получили благодарность, граф Витгенштейн орден Андрея Первозванного, а генерал Милорадович графское достоинство, и Блюхер, Блюхер, этот старый вахмистр, – Георгия второго класса!

– Ну, что ж, – отозвался князь, – Милорадович заработал графство.

– Я не говорю про него, – ответил Новиков, – но Блюхер! Но делать из Люцена победу, а из Блюхера героя!

– Надо же утешить чем‑нибудь прусского короля: ему, бедняге, ведь хуже всех придется в случае неудачи. Опять надо будет приниматься за чистку сапог Наполеона, как во времена дрезденского съезда королей перед походом в Россию.

– Когда‑то все это кончится! – вздохнул Новиков,

– Ах, да не все ли равно! – угрюмо произнес князь. – Везде, всегда одно и то же, одна тоска, одна бессмысленность… Для чего эта война, эта кровь, для чего Наполеон и Александр, эта ночь и звезды и… – Он замолчал.