Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна

Лифт, как всегда, не работал. Петр рванул наверх пехом.

Таковы условия. Витя — жлоб, но Петру нужны деньги. Петру нужны деньги и работа, оставляющая его день свободным. День отдан сыновьям. Ночь и вечер — работе. Вечером Петр подрабатывал грузчиком в соседнем магазине, потом колесил по городу на своем раздолбанном «жигуле» — частный извоз, основная статья дохода… Сочинял на ходу, на лету, «на колене» свои слоганы, статейки… Внештатный заработок, где угодно, как угодно. Только чтобы не трубить каждый день от звонка до звонка в присутственном месте. Чтобы день был свободным. День — это святое. День — это мальчишки и дед.

Разве может он, Петр, на глазах у которого жена… Ладно. Всё. Он не может, как раньше, торчать на планерке, ругаться с завлабом в то время, когда его пацаны переходят Садовое. Да, они дождутся зеленого. Но при нынешнем дорожном беспределе, когда эти стервецы в иномарках совсем оборзели…

И Петр уволился. Он ушел с работы через месяц после смерти жены. Теперь он, со своими двумя высшими, с научной степенью и дюжиной вполне пристойных публикаций был раз-но-ра-бо-чим. Наседка-сиделка-домохозяйка-кормящий отец и сын. И что? Замечательно. Душа — на месте.

Петр поднялся на восьмой этаж. Нажал на кнопку звонка.

Витя долго, дотошно выпытывал из-за двери:

— Кто?.. Да?.. Ты?.. Пригнись мордой к глазку, я тебя не вижу!

Петр нагнулся, приблизил лицо к глазку и скорчил зверскую рожу. Витя открыл наконец, оправдываясь:

— А что ты хочешь? И голоса меняют… Ты чего так поздно?

— Я тебе восемь вариантов принес. — Петр достал из-за пазухи пластиковую папочку с рекламными слоганами. — На эти сигареты финские. Вроде ничего.

Витя высунул голову на лестничную площадку, огляделся и вышел. Скорбно вздохнул.

— Все, Петя, — произнес он траурно. — Каюк. Мы сворачиваем бизнес. Ты же видишь, какая хрень? Заказчики уходят пачками.

— То есть я тебе больше не нужен? — поинтересовался Петр как можно бесстрастнее.

Черт подери! Это были нелишние деньги. Петр знал, что его покупают за гроши, но и эти гроши были ощутимым довеском в семейную казну. Отдельной статьей дохода. Фрукты мальчишкам, лекарства для отца…

— Петь, увы. — Витя зевнул, почесал пузо. — Бизнес хиреет. Сам на распутье, веришь? Заказов нет. Кранты.

— Ладно, — кивнул Петр. — Тогда отдай долг. Ты мне триста баксов должен.

— Какой долг, о чем ты? — Витя сделал осторожный шаг назад, к двери квартиры. — Сам на нулях Ты б знал, какие несем убытки! Разор! Скоро по миру пойдем.

— Не отдашь? — Петр сузил глаза.

— Не, — ответил Витя нагло. — Извини. Форс-мажор.

Хорек… Он пятился назад, отступая к своей норе. Петр сграбастал его за шиворот, тряхнул пару раз, шарахнул рыхлой спиной о выщербленную стену.

— Ты чего-о?! — завопил Витя, вырываясь. — Зоя, сюда! Это что это?

— Это — форс-минор, — пояснил Петр ненавидяще.

— Козел! — Витя принялся отряхивать плечи от известки.

— Тебе мало? — процедил Петр. — Форс-ми бемоль-минор хочешь?

— Козел! — не унимался Витя. — Я тебе пятьдесят баксов собирался кинуть. Чисто из жалости. Полгода тебя кормил! Ты бы не лапы распускал, а в ножки кланялся!

Петр, повернувшийся к лестнице, оглянулся. Лицо его побелело от унижения и ярости.

Витя пулей влетел в прихожую, где лихорадочно давила на кнопки телефонной трубки его перепуганная половина. Захлопнул дверь, загремел засовами.

Петр перевел дыхание, сбежал вниз, ударом ноги распахнул дверь и вышел в теплую сентябрьскую ночь.

Успокойся. Забудь. Форс-мажор. Форс-минор.

Форс, ворс… Жесткий короткий ворс. Лоснящиеся шкурки хорьков. Время хорьков.

Он — Хорьков, ты — Солдатов. Еще повоюем. Прорвемся.

Перелом бедренной кости. Сотрясение мозга. Но он в сознании. Он в сознании?!

— Да, да, да, да, — отвечали Нине в сотый раз. — Состояние средней тяжести. И зачем вы опять приехали?

— А когда к нему можно будет?..

— Вот когда можно будет, тогда мы вам тут же и сообщим.

— Хоть бы в окошечко какое-нибудь на него посмотреть! Хоть в щелочку какую-нибудь, на секунду!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Какие щели, — раздраженно отвечали ей, — здесь щелей нет, здесь не хижина дяди Тома, а Институт хирургии. И вообще, женщина, успокойтесь.

Заискивающе улыбаясь теткам в белых халатах, Нина кивнула. Она, конечно, всем тут уже осточертела. Их можно понять.

— А эта кость, она срастется? И если нога на вытяжке, то…

— Женщина! Вам же лечащий врач два часа объяснял все в деталях!

— Но, может быть, какие-то еще лекарства нужны, какие-то препараты…

— Женщина! — Гарпии в белом, страдальчески морщась, вели Нину к лифту. — Ну что вы об одном и том же? Поезжайте домой, примите снотворное — и спать!

У лифта Нину поджидал Лева. Обнял за плечи, ввел в кабину. Она увидела свое отражение в зеркале — серое, осунувшееся лицо… Какое лицо? Нет лица, одни ввалившиеся глаза остались. Волосы выбились из-под платка, повязанного вкривь и вкось, наспех. Лева молча снял с нее платок, пригладил волосы, собрал их в пучок на затылке, заново скрепил заколкой. Как родственник Как брат.

Он давно был как брат. Свой. Сколько вместе пережито! Сколько раз они вдвоем вытаскивали Диму, их общее непутевое любимое чадо, из загулов, из запоев, из похмельной тяжкой хмари…

— Околоточные приходили? — спросил Лева уже в машине.

Нина молча покачала головой.

— Повестку прислали? Нет? Странно. — Он вздохнул. — Плохо. Ты мне звони. Если что — звони сразу же. Помнишь номер мобильного?

Нина с трудом разлепила губы:

— Помню.

Номер его мобильного… Разбуди ее среди ночи — отчеканит, как таблицу умножения. Номер Левкиного мобильного — это как при пожаре вызывайте 01. С той, впрочем, разницей, что пожарные поспеют к пепелищу, а Левка примчится тотчас. Где бы ни был.

Вытащит Диму из пьяной драки, заплатит за разбитое Димой зеркало в ресторации, схлопочет от Димы по физиономии и сам врежет ему от души. Левка с Димой давно уже не церемонится. Он с ним больше не работает. Ушел, не вынес Кто ж его осудит?

Спасибо, хоть не забыл. «При пожаре вызывайте» — приедет. «Только ради тебя». Это он частенько Нине говаривал. И еще последние месяцы настойчиво твердил ей: «Уходи от него, слышишь? Сколько можно этот ад терпеть, Нина? Ты уйдешь — это ему же на пользу? Он опомнится. По башке получит — очухается, я ж его знаю».

— Приехали, — сказал Лева. — Твой дом. Эй? — Он развернул Нину к себе, вгляделся в ее запавшие глаза. — Ты где? Слышишь меня? Твой подъезд. Сын дома?

— Я еще вчера его к маме отвезла, — пробормотала Нина.

— Умница. — Лева достал из кармана плоскую розовую коробочку. — Держи. Замечательное успокоительное. Сейчас проглотишь таблетку — и спать. Телефон отключи. Я вечером заеду.

Нина кивнула молча — говорить она не могла.

Лева притянул ее к себе, обнял:

— Может, все и к лучшему… Ты уж прости меня за крамолу. С ментами разберемся… А на этом все заживет как на собаке, зато опомнится, скотина! Полежит с месяцок на вытяжке, будет время поразмыслить о том, как дошел до жизни такой.

Нина так и не заснула. Просто лежала на неразобранной постели лицом вниз, в подушку. Дважды звонила в больницу: как он? что с ним? Унижено прося извинить ее за надоедливость, придирчиво выпытывала все до мелочей. В конце концов тетка из справочной бросила трубку.

Нина заставила себя раздеться, проглотила вторую таблетку снотворного и легла.

Вот, оказывается, что самое страшное. НЕ БЫТЬ с ним рядом. Не видеть его, не слышать, не знать, что с ним.

Еще неделю назад ей казалось: самое страшное — это когда он пьян, когда в накате хмельной безрассудной злобы может закричать на нее, ударить… Да бей, кричи, круши все вокруг, только будь рядом, будь со мной, я хочу тебя видеть, знать, что тебе ничего сейчас не угрожает, что ты не лежишь невесть где, в белой больничной одиночке, с разбитым, распухшим лицом, залепленным пластырями… Я же люблю тебя! Я умираю от страха за тебя, изнываю от тоскливого бессилия, я люблю тебя таким, какой ты есть, — пьянь, бузотер, истерик, тридцать три несчастья… Я же знаю — это не может продолжаться вечно. Рано или поздно ты опомнишься. Возьмешься за ум. Да, Дима?..