Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна

— А вы у нас самый стойкий, да? — улыбнулась Олегу молоденькая операционистка. Это была странная улыбка — смесь сочувствия, раздражения и тщательно скрываемого обывательского интереса. — Все написали заявки и ушли…

— Куда? — перебил ее Олег, положив на стойку локти скрещенных рук. — На фронт? Как там… «Обком…» Нет, «Обмен закрыт. Все ушли на фронт». Ты записался добровольцем?

Последняя фраза адресовалась охраннику, сидевшему в закутке за деревянной выгородкой. Охранник хмыкнул и зарделся. Он был юн и смешлив.

— Все ушли домой, — терпеливо пояснила операционистка. — Написали заявки на выдачу вклада, теперь сидят дома и ждут, когда им позвонят. Вы вроде тоже написали.

— Написал, — с веселой злостью согласился Олег. — Но у меня дома нет. Мне негде сидеть и ждать. Я бомж. Ночую на вокзалах.

Операционистка вздохнула и страдальчески округлила тщательно подмалеванные глазки — дескать, как ты нас всех тут достал, вторую неделю ходишь, давишь на жалость! Глазки она теперь подрисовывала с особым тщанием, готовясь к бесплатному ежедневному спектаклю. Еще бы! Бывший супер, властитель дум (Интересно, сколько ему? К полтиннику, должно быть.), любимый актер ее мамочки, да и сама она млела классе в восьмом, когда на Новый год показывали «коронку» его в двух сериях… И мамочка, разомлев после второго бокала «Советского шампанского», всегда говорила, шепотом, как только отец выползал на кухню проверять свою индейку: «Нет, ты глянь! Вот мужик! Ни кожи ни рожи, тощий, как спица, а млею!»

Теперь этот тощий стоял возле окошечка, глядел просительно.

— Девушка, отдайте мне мои тугрики! Во как нужны! — Удар ребром ладони по острому кадыку. — Зарез! У вас наверняка где-нибудь есть заначка.

— Во-первых, никакой заначки нет, — возразила операционистка. (Кайф! Острейший кайф. Видела бы мамочка!) — А во-вторых, почему мы должны делать для вас исключение?

— Я — актер, — выдавил Олег, медленно заводясь. — И между прочим, не последний.

— Да-а? — Операционистка нарочито недоверчиво, изучающе его оглядела, как бы ставя под сомнение и первое утверждение, и второе.

— А что, не похоже? — Олег сузил от злобы светлые свои, узкие, раскосые глаза — где-то там, в степной вековой мгле, прапрапрабабку его догнал, верно, быстрый татарин. — Не похоже, детка?! Что, спеть тебе? Стишок рассказать? Чечетку сбацать?

Банковские стервозы прилипли к своим оконцам. Нате вам, курвы!

Олег вышел на середину зальчика и рванул свой коронный перепляс, короткий, яростный, с дробным топотом ног, со звонкими частыми ударами ладоней по острым коленям — хоп! хоп! По пяткам, теперь — по ушам, оп-па!..

— Гражданин! — Охранник выбрался из своего загончика. — Гражданин, давайте выйдем!

Олег на него и не взглянул.

— Чего еще? — спросил он у зачарованно взирающих на представление баб. — Спеть вам? — Перевел дыхание. — Стишок рассказать? — Волна бессильной отчаянной дури гнала его, подхлестывала. — Рассказать? Извольте!

— Гражданин, давайте потише все же! — Охранник смотрел на Олега растерянно, не зная, что предпринять, — актер как-никак. Фамилии он не помнил, но уважать — уважал.

— Сентябрь уж наступил! — торжественно объявил Олег. Подумал, добавил: — Уж роща отряхает…

Операционистки истерически захихикали.

— …Наш уцененный рубль! С нагих своих ветвей! — И Олег поклонился в пояс.

— Гражданин, соблюдайте… — Охранник, наконец решившись, осторожно дотронулся до руки Олега.

— Это кто гражданин? Я — гражданин?! — Олег резко повернулся к нему. — Гражданин чего, служивый?

— Как чего?! — Охранник вспыхнул. — Федерации… Российской федерации… Давайте все же будем соблюдать…

— Ах, Федерации! — Олег огляделся напоследок. Больше он сюда не придет. Порезвились — и хватит. — Федерации. Соблюдать. А она — соблюдает? А?! Тебя как зовут?

— Гена, — растерянно ответил охранник.

— Вот ты мне скажи, Гена… — Олег приобнял его, направляясь вместе с ним к выходу. — Ты мне ответь. Вот эта самая Федерация, мать ее, по отношению ко мне хоть что-нибудь соблюдает? Нет? Так какого рожна я должен чего-то там соблюдать?! Я ей, Гена, ничего не должен. Мы с ней, Гена, квиты. Понял меня?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Гена ошалело молчал. Бедный Гена.

Олег распахнул дверь ударом ноги, вышел на улицу и, пройдя несколько шагов, остановился. Пошарил в карманах куртки в поисках сигарет. Скоро у него не останется даже на сигареты… Народный артист, блин! Нормально. Будешь бродить по загаженному подземному переходу мимо смуглолицых продавцов и, боязливо касаясь локтей пробегающих мимо сов-служащих, униженно канючить: «Мужик, дай закурить! Узнал меня? Нет?.. А вот так, в профиль? Ага, это я, мужик. Ага, нам тоже хреново. Кина не будет. Кинщик спился. Из всех искусств для нас важнейшим является вино».

Олег достал из кармана куртки зажигалку, похлопал по другому… Кто-то вежливо покашлял за спиной. Олег оглянулся: охранник Гена протягивал ему пачку сигарет.

— Хоть все берите, только пачку пустую мне отдайте. С вашим автографом.

— Спасибо. — Олег взял сигарету, достал ручку, размашисто расписался на пачке. — Ты чего выскочил? Ты ж на боевом посту!

— Да ладно, они на обед закрываются. — Гена спрятал пачку в карман. — Я вас узнал. Мучился-мучился — и узнал. Вы в этом фильме про красных-белых свистели классно. Помните? — И он радостно, ликующе, совсем по-детски рассмеялся.

— Досвистелся. — Олег хмуро покосился на окна банка. — Все просвистел.

— Совсем денег нет, да? — сочувственно спросил Гена.

— Видишь ли, Гена… — Олег закурил. Паршивые сигареты, дешевые, резкие. Привыкай. Скоро будешь махрой затягиваться. — Я, Гена, театральную школу решил открыть. Тут, под Москвой, под Боровском. Я оттуда родом. Зданьице нашел, но ему капитальный ремонт надобен. Занял под это дело десять тысяч баксов у друга. Аккурат перед кризисом.

— Это ж надо! — Гена покрутил башкой, присвистнув.

Олег сделал глубокую затяжку, закашлялся, давясь этой копеечной гадостью. Он сам себе удивлялся. Зачем он рассказал о своей беде чужому человеку? Затем, что тот — чужой. Сейчас Олег хлопнет Гену по плечу на прощание, повернется и уйдет. И не будет никаких расспросов, ахов-охов, причитаний. Причитаний нам не нужно. Потому он и жене не сказал ни слова, и друзьям, принимающим его на постой.

— Все потратили уже? — спросил охранник.

— Все. В июле еще.

— А отдавать по новому курсу?

— А как же иначе! — усмехнулся Олег. Докурил, бросил окурок на пыльный асфальт, хлопнул охранника по плечу. — Бывай, служивый, — повернулся и пошел прочь, не оглядываясь.

* * *

— Ну что ты делаешь? Посмотри!

Нина подняла голову и вопросительно взглянула на мать.

— Ты ему только что манную кашу посолила. Нина! Ты вообще сегодня не в себе. Вот сахарница.

Нина кивнула, открыла сахарницу. Сын Вовка придвинул к ней тарелку с манной кашей. Нина взяла ложку, лежавшую рядом с тарелкой, аккуратно, не торопясь, зачерпнула в нее манной каши и опустила ложку с кашей в сахарницу.

— Ни-и-ина! — возмущенно завопила мать. — Ты что? Ты в своем уме?

Вовка закатился радостным хохотом, молотя ладошками по клеенке.

— Мама, — сказала Нина, переждав хохот и вопли. — А что, если мы продадим твою квартиру? У Димки долгов — куча. И на лечение сейчас деньги понадобятся. Продадим твою квартиру, ты переедешь к нам, в конце концов, ты уже немолодой человек, тебе нужна моя…

Дальше Нина могла не продолжать. Все те полчаса, которые ушли на то, чтобы торопливо скормить Вовке сладко-соленую кашу, одеть его, одеться самой, лихорадочно собрать в детский рюкзачок шорты и майки, — все эти полчаса Нина внимала гневному материнскому монологу.

Мать безостановочно и надрывно кричала, следуя по пятам и оглушительно хлопая дверями. Да, вопила мать, продавайте, хоть завтра же, я сама найду маклера, здесь живет один на четвертом этаже, возьмет недорого, продавай! Только дай мне полдня на то, чтобы я включила газ и сунула башку в духовку! Лучше помереть сразу, чем подыхать медленной смертью, загибаться под одной крышей с твоим спивающимся шизоидом!