Бракованные (СИ) - Манило Лина

– Мирослав не твой бывший, – говорю, а Катя вздрагивает.

Мы никогда не касаемся в разговорах темы ее неудачного брака. Это закрытая книга, куда не принято засовывать нос, но сейчас мне кажется, что об этом стоит поговорить. Хотя бы раз в жизни.

– Стас тоже таким вначале не был, – все еще не глядя на меня, делает большой глоток горячего кофе. – Потом… потом все изменилось.

Катя молчит, с силами собирается. Никогда раньше она не была такой молчаливой. И это моя фонтанирующая энергией сестра, веселая и живая? О ее короткой семейной жизни мы знаем мало. Почти ничего, кроме того, что Стас оказался не тем, кто нужен сестре. Но Катя всегда была самостоятельной – той, которая привыкла сама решать, что делать и с кем жить. Именно это она пытается сейчас всеми силами во мне подавить, словно от каких-то ошибок предостерегает. От сидения в неудобной позе начинают ныть коленки, и я, кряхтя, словно старушка, кое-как поднимаюсь и, морщась от колких мурашек, присаживаюсь на стул.

– Мама меня умоляла не связываться со Стасом, но я же умная, да? – Катя горько усмехается и снова делает глоток кофе. Отставив наконец чашку, она сжимает пальцами переносицу. – Но он был таким… таким необыкновенным. Непохожим ни на кого другого. Исключительным. Он так меня любил. Ну, мне так казалось…

– Я помню, – образ бывшего зятя становится перед глазами, и я вдруг нахожу много общего между ним и Мирославом.

Не во внешности. В повадках скорее. Та же дерзость, уверенность в себе и каждом своем поступке и умение настоять на своем. Я смутно помню его – не так часто Стас присутствовал в нашем доме, но он именно таким и был. Сестра влюбилась в него, стоило только школу закончить. Потеряла голову, но, как любит повторять наша мама, одной любви недостаточно. Должно быть что-то еще.

– Ты никогда не рассказывала, почему вы с ним развелись.

– Потому что нам было нельзя жениться, тогда бы не разводились, – вздыхает Катя и печально улыбается. – Ты сейчас влюблена, и я очень боюсь, что тоже не видишь очевидного.

Отворачиваюсь к окну, не желая развивать эту тему. Я верю Мирославу и не хочу примерять на нас чужие неудачные сценарии. А Катя продолжает:

– Стас… он бил меня, – выдавливает, будто бы задыхаясь, а глаза сухие и воспаленные. – Сильно бил. Я сбежала от него быстро, когда всерьез испугалась за свою жизнь. Но вдруг ты не сбежишь? Не успеешь?

Сердце снова больно колет, лихорадочно стучит о ребра. Мне впервые жаль Катю, такую сильную и смелую. Но сейчас я вижу перед собой не свою взрослую сестру, а ту молоденькую девочку, какой она была, когда убегала за Стасом.

– Ты никогда не рассказывала, – я ошарашена, а Катя пожимает плечами.

– Потому что стыдно было, – как-то очень холодно и отстраненно говорит Катя. Такая вот защитная реакция.

– Тебе было с ним очень плохо?

Катя фокусирует на мне мутный взгляд. Она нырнула в себя, в свои воспоминания, и боль, что копилась в ней годами, впервые вышла на поверхность и сейчас застилает глаза, прячет от меня Катину красивую душу.

– Дай бог, ты никогда не узнаешь, насколько. Не почувствуешь этого сама, на собственной шкуре.

Катя растирает пальцами виски, глаза закрывает и кажется в этот момент очень маленькой и хрупкой.

– У меня мороз по коже, Катя, – говорю, ежась от холодка, ползущего по спине.

– Ты уже взрослая девочка. Я могу сказать тебе… когда он начал меня бить, я думала, что сама в чем-то виновата. Ну, знаешь, рассердила Стаса чем-то, сама под кулак нарвалась. Но с каждым днем становилось все хуже: то борщ не досолила, то мясо не дожарила. А еще в углах обязательно находилась пыль, сколько не мой пол на карачках. Он всегда все видел, любое пятнышко или крошку! А еще бывало, я не так вежливо говорила с его друзьями, а кому-то вовсе слишком много улыбалась. Поводов меня избить становилось с каждым днем все больше. За любую провинность, каждый, как ему казалось, косой взгляд. Спустя время я поняла, что он придирался. Находил повод докопаться. Я могла все делать идеально, но Стас все равно меня бил.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

На последней фразе голос сестры хрипнет и срывается, и тяжелое дыхание рвется из груди. Катя запрокидывает голову, закрывает лицо руками и каменеет. Меня трясет от ее рассказа. Ведь она такая молоденькая была, совсем девочка, не видевшая жизни! Ей лет было меньше, чем мне сейчас. Что ж он за зверь такой?

– Ты говоришь, что Мир не такой, – сквозь ладонь пробивается глухой голос. – А что, если ты ошибаешься? Вдруг у нас карма общая?

– Я не знаю, Кать… ничего не знаю.

– А я знаю, – наконец отнимает руки от лица, но глаза, вопреки опасениям, сухие. – Они все сначала просто душки. Но стоит им понять, что девушка в их власти, все. Начинается полный пипец.

– Мир не такой, – повторяю, убеждая не себя, а Катю.

– Дай бог, детка. Но если он только рыпнется в твою сторону, лишь замахнется, – Катя зло сужает глаза. – Пусть только сунется к тебе, я оторву ему яйца. Слышишь? В тюрьму сяду, но никому не позволю тебя бить.

Катя стряхивает с себя оцепенение, улыбается даже, только грустно очень и продолжает:

– Мне показалось, он влюблен в тебя, – гладит меня по руке. – Будь осторожна. Старайся смотреть на него не только сквозь романтическую призму. Если что-то не понравится, почувствуешь дискомфорт, беги. Договорились? Все начинается с мелочей, не прогляди. А уж я тебе всегда защитой буду.

Мы молчим, кофе стынет. В кухне звенит тишина, а сквозь тонкие шторы пробивается осеннее солнце.

– Я люблю его, Катя. Очень.

– Предохраняетесь хоть? – несмешно шутит, но взгляд колкий.

– У нас… у нас ничего еще не было. Ой, не смущай меня!

Отвожу взгляд, пунцовым румянцем покрываюсь, а Катя чуть слышно смеется.

– Тебе двадцать. По современным меркам ты переспела, – Катя гладит мою руку, переплетает наши пальцы. – Арина, я люблю тебя. Прости, я бываю жесткой, но ты… ты мне как ребенок. Я ведь помню, как мы с папой ходили в роддом, на тебя смотреть. Мама так смешно показывала тебя в окошко, красную и сердитую. Я боюсь за тебя, очень.

– Катя… а ты не думала, что в твоей жизни еще могут быть мужчины? И дети?

Кажется, я сказала что-то дурное. Надавила на больное, потому что в глазах сестры появляются слезы.

– Дети? А у меня не может быть детей. Никогда.

Катя всхлипывает и, закрыв лицо руками, мелко дрожит. Плачет, трясется в тихой истерике, а я обнимаю ее за плечи. Прижимаю к себе, пытаясь хоть как-то успокоить. Прошу прощения, объясняю, что не хотела быть жестокой. Моя сестра, оказывается, наглухо раненый человек. Уничтоженный дурным прошлым. И сейчас я намного лучше ее понимаю.

***

Я принимаю бодрящий душ после двух чашек кофе, чтобы на лекциях не выключиться, и даже сквозь шум воды слышу возню Кати на кухне. Она готовит завтрак, которым у меня нет времени неспешно наслаждаться. Но ее забота снова трогает меня. А еще новые факты биографии сестры, которые я только что узнала, заставляют смотреть на нее иначе, больше понимать и прощать.

Прохладная вода обжигает кожу, кажется горячей, почти кипятком, но это внутренний огонь и усталость создают иллюзию. А еще растерянность. Я впервые не хочу идти на учебу. Там Соловьев, если в себя пришел, и Оля. И почему в моей жизни все так сложно? Оля… она ведь моя лучшая подруга. Но в один момент доверие между нами сломалось, и я теперь не знаю, как с ней дальше общаться. Делать вид, что ничего не произошло? Что она не играла в молчанку, подставляя меня ради своих интересов? Что не распустила слухи обо мне? О чем она еще успела растрепать? Даже думать противно.

Быстро стерев пушистым полотенцем капли воды, наношу на шрамы регенерирующий крем. Это мой ежедневный ритуал, который работает фигово, но для собственного спокойствия повторяю его каждое утро. Чуть дольше у зеркала задерживаюсь. Фантазия начинает дорисовывать картинки на коже, и в моем воображении они видятся прекраснее всего на свете. Я несколько дней ныряла с головой в Гугл, жертвуя учебой. Читала статьи, смотрела ролики, выбирала рисунки. И чем дальше, тем больше уверенности во мне. Я хочу это сделать. Я это сделаю, чего бы мне это ни стоило. Потому что мои шрамы – это не только что-то стыдное. То, что нужно прятать. Это еще яркое и красноречивое напоминание: жизнь может измениться в любой момент. Хочешь ты этого или нет. Останется только адаптироваться к новой реальности.