Тело черное, белое, красное - Наталия Вико

Серегин, презрительно хмыкнув, допил вино и, вытерев рот ладонью, самодовольно произнес:

– Ты, Ирин, об моем пьянстве не беспокойся. Меня не прошибет. Я к этому делу сызмальства привычный. В гражданскую сколько разов чистый спирт принимал – и чего? Только злее контру рубил! – махнул он рукой, показывая, как это делал. – В капусту! А контролировать себя – пусть те, у кого камень за пазухой контролируют, а мне скрывать нечего, я – весь вон какой есть, открытый. Что в голове – то и говорю! – гордо изложил Серегин свою мысль.

Ирина почувствовала страшную усталость, не имея более желания говорить ни о чем. "Серегин начал пьянеть, – она попыталась мысленно оценить обстановку. – Что дальше? Как себя вести? Неужели уже сегодня?"

– А хотите, сходим в театр? – улыбаясь игриво и нежно, оживленно спросила Ирина, быстро взяв себя в руки

Он изумленно уставился на нее, откусывая заусенец.

– Здесь много артистов из России, – словно не замечая этого взгляда, продолжила Ирина. – Многие не знают языка, поэтому не смогли поступить во французский театр. Да и если б знали… – она махнула рукой. – Кому они тут нужны?

– О! Это ты в самую точку сказала! – он, недоуменно покрутив в руке пустой бокал, перевернул его вверх дном.

Официант, вынырнувший откуда-то из-за его спины, протянул руку с новой бутылкой.

– Давай! – Серегин, поставив бокал на ножку, не глядя, подвинул его в сторону официанта. – Лей!

Официант, скорбно посмотрев на расплывшееся на скатерти пятно, наполнил его бокал.

– Мсье из России? – с любезной улыбкой понимающе спросил он у Ирины.

– Да, – улыбнулась она.

– Что он говорит? – подозрительно спросил Серегин.

– Он сказал, что, очевидно, вы из России.

– Вот. Я так и понял, – выражение лица его изменилось. – Видать тоже нашему делу сочувствует. Хоть и не рабочий и вынужден буржуям прислуживать, а косточка трудовая имеется. – Он всем телом повернулся к официанту. – Комрад! – Исчерпав запас иностранных слов, Серегин поднял согнутую в локте руку, сжав пальцы в кулак. – Пролетарии всех стран, соединяйтесь! – Официант вежливо улыбнулся. Лицо Серегина просияло. – Во! Видишь? Все понимает! Советского человека, его ни с каким буржуем не спутаешь. В нас своя гордость имеется! – он поднялся с места и поднял бокал: – За победу мировой революции! – выпил залпом. – Во всем мире! – опустился на стул.

"Господи! Дай мне силы! Укрепи! Как я их всех ненавижу!" – захлебнувшись эмоциями, подумала Ирина, восхищенно глядя на Серегина, вертевшего в руках незажженую папиросу.

– Как хорошо вы сказали, Александр! Прямо плакать захотелось.

– Прощения прошу. Перебил. Вы чегой-то там говорили… – чиркнув спичкой, он закурил.

– Я говорила про театр. Так вот, представьте, актеры нашли какого-то мецената, который раз в год снимает им театр. А до этого они – репетируют. Причем – вечерами, ночами, ведь работают многие кто – шоферами, кто – официантами, кто – гримерами на студии, а кто просто в доме престарелых актеров какие-нибудь куклы делает для продаж на благотворительные нужды. – Серегин молча слушал, попыхивая папироской. По всему было видно, что он никак не может отключиться от исключительно плодотворного общения с официантом. Ирина постучала ногтем по бокалу. – Александр Васильевич, да слушаете ли вы меня? – Серегин кивнул и уставился на собеседницу, изо всех сил стараясь сосредоточиться. Ирина продолжила: – Репетируют они или дома у кого-либо, или в каких-то сараях. Я была на одной такой репетиции – так они с такой страстью спорили, где стоял самовар на сцене Художественного театра, из-за какой кулисы выходил дядя Ваня или Нина Заречная, что просто перешли на крик… – она покачала головой. – Представьте, в одном спектакле Соню в "Дяде Ване" играла актриса Кржановская, а ей уже лет семьдесят…

– И чего? – удивленно посмотрел на нее Серегин.

– Так она же, старушка эта, играет Со-ню! Понимаете?

– А-а… Соню… – протянул Серегин. – Ну да. Понимаю, – неуверенно пробормотал он. В его помутневших глазах появилась тоска. – В таком-то возрасте уж, конечно, надо бы ее, так сказать, уважительно по отчеству называть. Как ее по батюшке-то зовут? Софья?

Ирина вздохнула.

– Да неважно, не в том суть. Вы бы видели, успех какой был! В зале – все бывшие собрались… Бывшие губернаторы, министры…

– А вот, к слову, настроения какие в эмигрантской среде, ну, среди бывших? – уточнил он, почему-то подняв взгляд поверх ее головы, словно вспоминая заученный по чьему-то указанию текст. Ирина сделала вид, что задумалась.

– Волнуются, конечно, – начала она. "Нет, не то. Надобно ему что-либо приятное сказать, а то заснет, не дай Бог!" – озадаченно подумала она и, изобразив на лице осужение, продолжила: – И кругом нафталином пахнет… все из чемоданов повынимали кружева, платки, шали… "Ах, вы сегодня очаровательны", "Княгиня, позвольте ручку". Весь год живут ради этого дня – и те, кто в зале, и те, кто на сцене… – она прикусила губу и посмотрела на собеседника.

Серегин снова неожиданно зло ударил рукой по столу. Жалобно звякнули подскочившие от удара вилка с ножом. Влюбленная парочка, опасливо поглядывая на шумного соседа, поднялась и направилась к выходу. Из кухни выглянул встревоженный официант.

– Шуты гороховые! Им бы – лопаты в руки, да делом занять! Построить бы их всех и через всю Европу пешком на родину! – с яростью прошипел он. – Пусть бы потрудились на благо трудового народа!

– Да-да, право, и я об этом, – согласно кивнула Ирина, переводя предназначенный Серегину взгляд в сторону пальмы в кадке, жизнерадостно растопырившей зеленые пальцы во все стороны… – Им бы – лопаты в руки… Смотрите, Александр Васильевич, кажется, дождь кончился… Может, пойдем?

Она заглянула в лежащий на блюдечке счет и приоткрыла сумочку.

– Э, нет… – Серегин решительно положил ей ладонь на запястье. – У нас тоже деньги имеются. Не босяк! Я заплачу! Сам, так сказать. – Он достал конверт из внутреннего кармана пиджака и вдруг ласково провел по ее ладони шершавыми короткими пальцами.

– Слышь, Ир, поедем ко мне, а? Водки выпьем. Сало у меня еще осталось. И хлеб черный. За жизнь поговорим и все такое… У меня к тебе, так сказать, сильное влечение имеется. Ты хоть вроде и белая кость, а в душе, нутром чую, своя.

Ее сердце упало. "Неужели получается?.. – Показалось, что вот-вот стошнит. – Неужели уже сегодня?"

* * *

Огромная лужа, притаившаяся у края тротуара, томилась, ожидая жертву. Вечер был неудачным. Прохожих в переулке было мало, а те, кто, укрывшись жалкими зонтиками, торопливо проходили мимо, словно сговорившись, жались к стене дома, наивно полагая, что там меньше намокнут. И, как назло, ни одного автомобиля, который бы, проезжая, окатил этих смешных людишек холодной волной. Да еще эта мерзкая непрерывно лающая собачонка, уж сколько времени стоящая за стволом столетнего каштана с задранной вверх мордой, ожидая, что живущий на втором этаже хозяин, от которого она легкомысленно удрала во время прогулки, заметит ее из окна и впустит в дом. Нет бы, стояла на тротуаре! Тогда проезжающее авто могло бы окатить хотя бы ее. Было бы хоть какое-то развлечение! Да, скучно… Не задался вечер…

Вдруг собачонка, насторожившись, торопливо взобралась на тротуар. В конце переулка послышался шум мотора. Свет фар пронзил струи дождя, от чего тот как будто стал сильнее. Лужа сладострастно замерла – запахло бензином и удачей. Но автомобиль затормозил, аккуратно остановившись в полуметре от тротуара. Задняя дверь распахнулась, и мужские ноги в знакомых ботинках на толстой каучуковой подошве, ступив на подножку авто, уверенно перешагнули на бордюрный камень и оттуда без промедления – ближе к дому. Затем появились неизвестные еще женские ножки в изящных туфельках из золотистой замши, растерянно замершие на подножке – лужа возбужденно облизнулась в предвкушении легкой добычи.

– Александр Васильевич! – раздался растерянный женский голос. – Куда вы сбежали? Я плавать не умею!

Мужские ботинки, потоптавшись, неохотно двинулись к краю тротуара.

– Ну, давай, что ли, руку. А то впрямь бултыхнешься – я чего твоему графу-то скажу?

Золотистая туфелька, начав легкий полет в сторону тротуара, вдруг, неловко, словно нарочно, замедлила движение и… решительно опустилась прямо в середину – в самое глубокое место. К ней незамедлительно присоединилась и вторая. Лужа, не раздумывая, жадно обняла их и, переполнившись восторженным волнением, раскатила улыбку от края до края.

– Ой! Александр Васильевич! – вскрикнул женский голос. – Право, какой вы неловкий. Как же я домой пойду?

Мужские ботинки засуетились – в какой-то момент луже даже показалось, что ей удастся поближе познакомиться и с ними, но туфельки шагнули на тротуар.

– Ведите теперь меня к себе. Придется туфли сушить! – недовольно продолжил женский голос.