Красные цепи - Константин Образцов

Коридор под прямым углом делает поворот налево, за которым и скрывается открывшая мне дверь старуха. В тот момент, когда я уже думаю, что придется стучать во все комнаты в поисках старого библиографа, дверь одной из них открывается и низкий звучный голос произносит:

— Добрый день, молодой человек! Вы, вероятно, ко мне?

Яков Самуилович Роговер оказался крепким, кряжистым стариком, с длинными сивыми волосами, стянутыми в косицу, с острым внимательным взглядом и профилем, который когда-то можно было назвать орлиным, но теперь, когда над ним поработало время, называть не хотелось никак. Он одет в длиннополый старинный лапсердак серо-зеленого цвета, тяжелые короткие сапоги, и во всем его облике есть нечто торжественно-церемонное и старомодное.

Он приглашает меня в комнату. Я вхожу и чуть не упираюсь головой в настил из толстых широких досок: хозяин комнаты, использовав высоту потолков, соорудил себе второй ярус. В полумраке, рассеиваемом тусклым светом настольной лампы, видна огромная кровать со столбиками, которые служат дополнительной опорой импровизированному дощатому потолку. Кровать застелена вытертым до тканевой основы темно-красным бархатным покрывалом. Такие же протертые до дыр, сквозь которые лезет наружу конский волос, кресла стоят вокруг низкого столика, заваленного бумагами. Вдоль стен сплошной стеной тянутся стеллажи с огромным количеством книг, какими-то почерневшими от времени осколками, статуэтками, рядами небольших склянок темного стекла. Одно окно занавешено плотной черной тканью, второе, такое пыльное и грязное, что не нуждается в занавеске, смотрит прямо на серую стену соседнего дома. Рядом с занавешенным окном стоит высокий пюпитр для чтения с раскрытой толстой книгой. У ступеней лестницы, ведущей на второй ярус, топится печка-буржуйка, труба которой прилажена к дымоходу старинного камина, расположенного между окон. Жаркий душный воздух пахнет пылью, канцелярским клеем и старостью.

— Простите за темноту, — говорит Роговер. — У меня очень много редких книг, которые не терпят яркого света и сырости, — приходится закрывать окна и топить печь. Но я уже привык: знаете, полумрак полезен для глаз, а тепло для старческих костей.

Я смотрю на Роговера. На вид ему лет семьдесят, но немощным он не выглядит, скорее напротив: в крепкой стариковской фигуре чувствуется скрытая сила, так что он вполне мог бы побороться на поясах со многими моими ровесниками.

— К вам трудно попасть, — замечаю я. — Пришлось звонить несколько раз, пока не откликнулась… ээээ… пожилая леди.

— Это баба Вила, — говорит Роговер с улыбкой, обнажая крепкие желтые зубы. — Милая старушка. Некоторые иногда пугаются ее глаза на затылке, но это врожденная аномалия: знаете, такое бывает, что-то связанное с близнецами в утробе матери, когда один из них, чтобы выжить, поглощает другого, но не до конца. И потом всю жизнь носит на себе память об убитом: третья рука, двойной череп… так что третий глаз на затылке еще не самый худший вариант, вы не находите?

Я соглашаюсь. Действительно, третий глаз — это не самое худшее из того, чем может наградить человека судьба.

Роговер выставляет на столик две треснувшие фарфоровые чашки с блюдцами и идет на кухню за чайником. Я остаюсь один в глухой тишине комнаты, нарушаемой только потрескиванием дров в буржуйке, и подхожу к пюпитру. Книга, лежащая на нем, не просто старинная: это настоящий манускрипт, и желтые пергаментные страницы покрыты густой вязью причудливо переплетенных букв, в которых с трудом угадывается латиница, а язык, на котором написан текст, хоть и явно европейский, но не принадлежит ни к одному из известных мне. Фолиант раскрыт на последних страницах, и я осторожно переворачиваю тяжелую обложку, чтобы взглянуть на заглавие. На темной коже видны почти полностью стертые следы выдавленных букв: DEARG CEANGAL. В этот момент за дверью раздаются тяжелые шаги, и я едва успеваю вернуть книгу в прежнее положение.

— Заинтересовались гримуаром? — спрашивает Роговер, бросая на меня быстрый пронзительный взгляд. В руках у него большой металлический чайник, из изогнутого носика которого вырывается пар. — Будьте осторожнее с этой книгой.

— О, не беспокойтесь, я очень аккуратен, — отвечаю я. — Все в целости и сохранности.

— Я про другое, — говорит библиограф и жестом приглашает меня присесть. — Это, как я и сказал, гримуар, а он требует особого к себе отношения. Сахар будете?

Я осторожнб присаживаюсь на вздувшееся старыми пружинами кресло и кладу себе в чашку два обломка кускового сахара.

— А что это такое?

— Гримуар? Книга заклинаний, если говорить просто. Гримуарами назывались своего рода рабочие тетради практикующих магов, куда они записывали результаты своих опытов. И каждая такая книга имеет свой характер, и чаще всего, весьма непростой. Знаете, даже некоторые современные эксперты по домашним интерьерам не рекомендуют хранить в квартире большое количество книг с негативным содержанием: романы ужасов, например. Собираясь вместе, они влияют на тонкий мир вокруг нас, и то, что в них написано, так или иначе проникает наружу, как запах, воздействуя на настроение, сон, внутреннее состояние. И это, заметьте, произведения нынешних авторов, мало что понимающих в том, о чем пишут. Что уж говорить о старинных книгах, которые были собственноручно исполнены людьми, весьма сведущими в магии. Такая книга может читать вас с не меньшим успехом, чем вы ее. А прочитав, сделать свои выводы.

— И как же вы живете со всем вот этим? — Я киваю на сплошные ряды полок.

— О, поверьте, я умею находить общий язык с любой книгой, — улыбается Роговер. — Каждая из них — мой старинный знакомый, с которым вместе прожито много лет. Конечно, нрав у них в большинстве непростой, но и я ведь не подарок. Уживаемся как-то по-стариковски. Я занимаюсь библиографией практически всю жизнь, так что опыт, опыт и еще раз опыт. У меня в коллекции есть удивительные экземпляры, возможно, некоторые сохранились лишь в единственном числе — вот как та книга на пюпитре, которую вы разглядывали.

— Кстати, я не смог разобрать — на каком она языке?

— На мертвом. — Роговер пожал плечами. — Как правило, те, кто занимался оккультными науками, пользовались шифром или языками, которые были забыты еще в давние времена. Кажется, Роджер Бэкон сказал, что «тот, кто пишет о тайнах языком, доступным каждому, — опасный безумец». Вот и эта книга написана шифром, в котором я и сам еще до конца не разобрался.

Он размешивает сахар в чашке и осторожно пробует горячий чай из серебряной ложечки.

— Итак, юноша, что же привело вас к старику? Признаюсь, у меня бывает очень мало гостей. Сейчас мало кто интересуется старинными книгами.

Я рассказываю ему о Мейлахе, его исследованиях «Rubeus vinculum», умалчивая лишь о печальной судьбе несчастного ученого, и представляюсь его коллегой-филологом, продолжающим ту работу, которую он не смог завершить по состоянию здоровья. Это почти правда.

Роговер задумчиво кивает:

— Да, я помню этого молодого человека. Миша Мейлах, так его звали. Он приходил ко мне, кажется, года полтора назад.

Назвав Мейлаха «молодым человеком», Роговер сразу добавляет себе лет десять — пятнадцать возраста. Сколько же ему на самом деле?

— Это, кстати, я ему рассказал о том, что книга намного старше, чем принято считать. От меня он узнал о «венецианском списке», первых нескольких манускриптах. Но ведь тогда я сказал про все, что знал, — чего же вы еще от меня хотите?

— Яков Самуилович, — медленно говорю я, — скажите, кроме Мейлаха кто-нибудь спрашивал у вас об этой книге? Может быть, еще раньше: пять, десять, пятнадцать лет назад? Возможно, кто-то консультировался по телефону? Мне интересны любые контакты. Исследование моего коллеги осталось незаконченным, и, если кто-то работает или работал в том же направлении, мне было очень важно знать, кто именно. Чтобы объединить усилия.

Роговер задумчиво покачал головой.

— Нет, не припоминаю. Я вообще давно уже не давал никому никаких консультаций. Видите ли, времена моей активной деятельности в библиографии уже давно минули, я был крайне удивлен, как Миша меня нашел, не говоря уже о ком-то другом. Я просто старый пенсионер, который вынужден подрабатывать в котельной этого дома, чтобы как-то свести концы с концами. Конечно, я мог бы продать что-то из коллекции, но ведь друзей не продают, не так ли? Что же до этой книжки, «Красные цепи», про нее и вовсе никто не спрашивал никогда: есть ее новые переводы, издания… Для меня в высшей степени необычно, что вы ею заинтересовались. Так что нет, никто не спрашивал.

Над головой ничего не подозревающего Кобота явно сгущались тучи. Он даже не догадывался, насколько его дальнейшая жизнь сейчас зависит от слов старика, обитающего в коммунальной квартире среди городских трущоб.