Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес] - Анджелика Монтанари

сам и домашние пьют с большим почтением[487].

У тибетцев, согласно источникам, принято, чтобы сын брал на себя заботы о теле отца, «чтобы отдать ему большие почести», с «большим ликованием», в присутствии священников, с песнопениями и молитвами. Часть останков отдается в дар (а не «оставляется» в качестве добровольного жеста), в пищу орлам и грифам – считавшихся «ангелами», – а часть делит между собой община: голова, символически занимающая самое важное место, надлежит сыну[488].

Каннибализм и некрофагия практикуются также на далеких и диких островах специй. И вот здесь-то и буйствует фантазия путешественников, еще и потому, что лишь немногие смогли действительно добраться до этих трудно достижимых земель. В рамках общих представлений о бесчеловечности отдаленных народов появляется новость о купле-продаже человеческого мяса из «Тосканского мемориала» у народов ламори: «сарацины свозят из других провинций мясо белых людей», так как «они никогда не едят черных, подобных себе». Дополнительная провизия в виде пригодного в пищу человеческого мяса могла происходить, согласно источнику, из конечностей врагов, плененных в ходе битвы, согласно принципам воинственного каннибализма[489].

Поло присваивает практики погребального каннибализма жителям Суматры, в царстве батак, в местечке Нагура («Драгуаин»), в то время как Одорико приписывает их туземцам в поселении Додин. Вполне возможно, что последнее название – это топоним, указывающий, в сокращении, Андаманские острова. Когда объявляется, что у больного нет надежды на выздоровление, ему даруется быстрая смерть: в поселении Нагур его топят, а в Додин душат. Останки идут на приготовление пышных погребальных застолий: «его готовят; и когда он готов, собираются все родственники умершего и едят его»[490], обгладывая останки вплоть до костного мозга так, чтобы ничего не осталось, объясняет Поло; «как только его убили таким образом, тело его режут на части, а потом приглашают на пир друзей и родственников и всех шутов из округи и едят его с большой радостью, среди пения и музыки», повествует Одорико, уточняя, что кости будут захоронены и «родственники, которых не пригласили на праздник, примут это за большое оскорбление»[491]. Ритуал из Додин, описанный Одорико, изображен в манускрипте Français 2810, хранящемся в Национальной библиотеке Франции, в котором на одной из миниатюр показано расчленение трупа при помощи копья на белой поверхности, напоминающей стол для аутопсии. Один из персонажей, наблюдающих за сценой снаружи, указывает товарищу на происходящее, в то время как в пустом пространстве справа виднеется очаг, в котором будет приготовлено мясо, а вглубине другие участники банкета поедают человеческие члены из расставленной посуды (рис. 20).

Похожие церемонии с включением некрофагии отсылают к типу эндоканнибализма, который имеет целью превращение тела в захоронение, оставляя таким образом живым жизненную энергию мертвых, чтобы воссоединить в ходе ритуала ушедших с семьей и общиной и в конце концов уничтожить останки, дабы избежать процессов разложения, которые в других социумах скрывают с помощью погребения (то, что в антропологии называют «отречение от трупа»[492]). Туземцы из Додин, утверждает францисканец, едят тело любого умершего, чтобы не отдавать его червям, в то время как, согласно рассказу Поло, если бы черви, после того как труп был съеден, погибли бы от голода сами, вина пала бы на душу умершего. В одном из сокращений произведения Одорико, наоборот, утверждается, что некрофагия обусловлена необходимостью избежать гниения погребенных тел, в страхе, что Бог, «обиженный вонью», может не принять души умерших «в свою славу»[493]. Поло уточняет, что в Нагур каннибализм не ограничивается похоронами: если «могут схватить кого-нибудь из соседних селений», за которого невозможно получить выкуп, его съедают[494].

Дистанция между культурами и глубокое непонимание вынуждает хронистов видеть в туземцах мерзкий и дикий народ, который питается «всякой падалью», видя в каннибалах чудовищных существ.

Но о самых настоящих монстрах есть еще что сказать.

4. Монстры

Средневековая цивилизация подозрительно относится к смеси, гибриду, скрещиванию, беспорядочному и разнузданному, всему тому, что нарушает порядок Творения. Эта бунтующая вселенная выселена не только на поля, за границы текста иллюминированных кодексов, но и за границы христианского общества (лат. communitas), в опале на капителях церквей, в пространстве мифа и сказок.

Но эта вселенная постоянно норовит вырваться из плена.

Монстры постоянно попадаются на пути у средневекового человека, прорываются из литературы, мифа и легенды в повседневность, усеянную волшебными событиями, явлениями, демоническими уловками и всяческими чудесами. Среди гигантов, драконов, орков и ведьм кишат твари, жадные до человеческой плоти.

От семейства псовых берут начало оборотни и собакоголовые монстры, идущие по двум разным линиям развития. Человек-пес может обладать невероятно положительными качествами: даже вне зависимости от восточной традиции собакоголового святого Христофора (святого Христофора Кинокефала) или блаженных с собачей головой на тимпане базилики Везле в Бургундии, достаточно подумать о святой гончей Гвинефор, чей культ развился начиная с XIII века и был изучен Жан-Клодом Шмиттом[495].

Однако в большинстве случаев кинокефал оказывается диким и, прежде всего, опасным. Так Поло объясняет в своем изумительном описании Андаманских островов: «у всех с того острова собачья голова, и зубами и носом они походят на большого мастифа […] это плохой народ, они едят всех, кого удается схватить из другого поселения»[496].

Кинокефалы часто присутствовали в качестве рас полулюдей еще в таких классических источниках, как Плиний, Мегасфен, Тертуллиан, и впоследствии населили народные рассказы и легенды в Средние века[497].

В «О граде Божьем» святой Августин упоминает о них, размышляя о происхождении чудовищных народов, категорически не желая верить в их существование: «даже не знаю, что сказать о кинокефалах, так как собачья голова и лай больше напоминают зверя, чем человека. Но нет необходимости допускать существование всех тех людей, о которых говорят»[498]. Существуют они на самом деле или нет, кинокефалы присутствуют в большом количестве произведений: их детально описывает «Книга монстров», можно найти в «Письме Александра к Аристотелю» и в «Послании о чудесах Востока». В IX веке Ратрамн из Корби составляет «Эпистолу о Кинокефалах» (лат. Epistola de Cynocephalis), задаваясь вопросом, имели ли они право на спасение, в то время как Фома из Кантемппре, будучи скептиком, повторяет заключения Августина[499]. Одорико да Порденоне говорит об обитателях «Никовера», что «у всех у них голова собаки, и они обожают быков […] и если хватают кого-нибудь в битве, за кого нельзя выпросить плату, съедают его»[500]. Джон Мандевиль описывает canopholez, антропофагов острова Накумера, поедающих пленников, взятых во время битвы, и останавливается на гигантах, которые «с большей охотой едят человеческое мясо, чем какое-либо другое»[501].

Гигант людоед – это типичная фигура литературы: в романе «Клари и Лари» (лат. Claris et Laris) их целых три, а одного из них застают в момент совершения преступления. Навевающие страх гиганты – описанные Данте, из-за их неизмеримых пропорций, как животные, похожие на китов и слонов, от которых «там для людей нет никакой защиты» (Ад, XXXI, 57)[502] – появляются и в рыцарских поэмах XV и XVI века, начиная с произведения Бойардо.

В V песне первой книги «Влюбленного Роланда» протагонист в отчаянных поисках Анжелики побеждает гиганта, который вот-вот должен был съесть сына одного старого пилигрима[503]. В следующей песне паладин сталкивается сначала с гигантом Замбардо, потом с другим «безразмерным» одноглазым гигантом, с «кровавой бородой и челюстями»[504], который пожирал своих пленников сырыми, только вот потом жаловался, что блюдо не