Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес] - Анджелика Монтанари

Христа, предлагающего свою кровь и плоть)[449]. Параллель между двумя правителями очевидна: в обоих случаях каннибализм движим благородным порывом восстановить королевские силы, также совпадает и мотив о неведении антропофага. Две истории начинают различаться в момент, когда Ричард, узнав о происхождении только что принятого в пищу блюда, отнюдь не выказывающий порицания, хвалит выбор ингредиента: «это языческая плоть так плотна и вкусна?»[450], – восклицает он.

С энтузиазмом встречая гнусную привычку, король принимает активную и решительную роль в ее укоренении, вплоть до возведения каннибализма до основной стратегии в поставке провизии для военных трупп в случае необходимости:

Мы не умрем от голода в то время, как мы можем при каждом нападении убить Сарацинов, взять их вкусную плоть, сварить и изжарить ее, на огне или в печи, и обгладывать ее до кости[451].

К этому моменту каннибализм не может больше считаться чистой случайностью: антропофагия становится систематическим выбором, в перспективе распространяющимся на всех крестоносцев. Этот аспект становится еще более ясным на четвертом этапе создания образа короля Ричарда антропофага, когда англичанин – в попытке устрашить послов Саладина – делает намек на то, что обычай питаться человеческой плотью присущ всему христианскому войску (др. – англ. þis is þe manner off myn hous). Гостям во время трапезы подаются к столу головы убитых сарацинов, приготовленные с заботливой тщательностью: в его стратегии решительную роль играет устрашение противника.

Королевские приказы о подаче блюд тщательно продуманы: у голов – говорит король людоед повару – сначала должны быть вырваны волосы, которые потом необходимо проварить в котле. Их нужно будет выложить у лица, глядящего вверх, так, чтобы черты умерших были хорошо видны: до этого их следует искусно переработать в устрашающие гримасы. Таким образом приготовленные яства будут поданы на золотом блюде, в компании записки с именем обезглавленного и указанием семьи его происхождения.

Королю не оставалось ничего другого как наслаждаться представлением. Его обслуживают первым. Он утоляет голод, «с редким удовольствием» поглощая еще дымящуюся сочную и жирную голову под ошеломленными взглядами послов. Обводя своими голубыми глазами бледнеющих при виде этого жуткого спектакля гостей, Ричард лукаво удивляется, отчего у них пропал аппетит.

Что так поразило его гостей? Не зная сарацинских обычаев, объясняет король с безжалостной иронией, он не в состояния понять причины их неудобства, но надеется, что «привычки» его народа не нанесли им ни в коем случае обиды:

Друзья, не будьте привередливы!

Так принято у меня дома, быть обслуженным первым, Богу на радость, дымящимися сарацинскими головами: но я не знаю ваших привычек!

Так как являюсь глубоко христианским королем.

Устрашение, психологическая война, пополнение припасов, целительные свойства – это и есть антропофагия в «Ричарде Львиное Сердце». Каннибализм отличается своей выработанной военной и тактической функцией: с одной стороны, неустанно снабжает труппы в случае нехватки припасов, с другой – служит эффективным устрашением. Похожие тактики припоминаются и в летописях. Гийом Тирский повествует, как Боэмонд, чтобы запугать противника, приказал убить некоторых пленников и изжарить их на вертеле, будто бы их собирались съесть:

он приказал передать палачам несколько пленных Турков, убить их и изжарить на сильном огне с тем же рвением, с каким готовился бы ужин, приказав потом своим, чтобы, спроси их кто, из чего состоял ужин, они отвечали будто по обычаю, будь пойманы враги или разведчики, все обычно идут на ужин или обед князей народа. […] В страхе, что что-то подобное может с ними произойти [лазутчики] сбежали и вернулись в свой лагерь[452].

С большой вероятностью речь идет о литературном приеме. Еще Адамар Шабанский упоминал, как Ружер из Тони во время похода в Испанию в середине XI века применил похожую стратегию: разрезал некоторых пленных надвое на глазах у их товарищей и, проварив их останки, половину предлагал им же, утверждая, что вторую половину потом съест он со своими людьми. Коварный норманн специально давал сбежать кому-нибудь из пленных, чтобы они могли распространить новость о случившемся среди мусульман[453]. Гвиберт Ножанский приписывает ту же устрашительную практику членам тафури, а многие хронисты упоминают психологических эффект, который оказывали акты каннибализма на врагов[454]. Согласно Раймунду Ажильскому, «жадность», с которой поедались зловонные тела сарацинов, глубоко поражала неверных, которые задавались вопросом о том, каким образом можно было противостоять «такому упрямому и жестокому» народу, которому нипочем ни продолжительные атаки, ни голод «и который питается человеческой плотью»[455].

Но в романе «Ричард Львиное Сердце» каннибализм не исчерпывает себя на устрашительных практиках: он дает опору националистическим намерениям, выражая способность пожирающего войска к завоеванию и колонизации, воплощая неудержимое наступление англичан, естественным образом склонных к подавлению врага и поглощению вражеских владений. Это отлично подтверждают слова короля: «мы не вернемся в Англию, пока не съедим всех сразу»[456].

Как и в случае с тафури, все же антропофагия частично связана с персонажами, находящимися на границе между человеческим и зверским. Знаменитому королю Львиное Сердце – обычно идеализированному благородному рыцарю и неукротимому воину – не удается избежать стереотипа о sauvagerie: физической силе вторит вспыльчивый и авторитарный характер, мышцам – грубые и неделикатные привычки, а склонности к антропофагии соответствует неутолимая жажда завоеваний.

Но это не значит, что речь идет об отрицательном персонаже.

Этот варварский и одичалый владыка является символом силы, мощи и храбрости; отголоском его физических данных предстает безжалостная, но эффективная и хитроумная военная тактика. Его выдающиеся качества, хорошо это или плохо, выходят за границы человеческого. Отчасти полуживотное поведение и склонности к антропофагии короля становятся частью дьявольского и сверхъестественного образа; не единожды в тексте к Львиному Сердцу применяются такие эпитеты, как deuyl или deuyl of helle[457]. Свидетели его неистового пожирания чужой плоти абсолютно уверены: речь идет о демоне, а не о человеке. Фигура неистового людоеда, конечно, не имеет ничего общего с историческим персонажем: жизнь правителя становится в сущности идеологической моделью построения нации в момент, когда, в ходе XIV века, обретает свою завершенную форму английская идентичность.

И в самом деле, Ричард I Английский – это прежде всего французский герцог, в культурном и политическом смысле происходящий из Франции. В его литературном образе подобная геополитическая ситуация практически незаметна: континентальные интересны короля умышленно опущены. Очевидно желание выразить «английскость» сражений, в противовес как арабам, так и другим христианам: Ричард со своими людьми отличается воинственным и неотесанным характером, и обычаями среди войска, в версии а, склонными к антропофагии.

Дьявольщина в образе воина-правителя никогда не вступает в конфликт с божественной силой, являясь выражением ее мстительного возмездия: по этой причине антропофагия, выдающаяся характеристика его зверского характера, не подлежит запрету[458]. Главный герой, несомненно, является выдающимся персонажем, обладающим тем пограничным положением, которое позволяет ему вести себя определенным образом, не затрагивая при этом общественный и природный порядок вещей.

5. Королевский сон

Ричард Львиное Сердце находится на вершине стереотипов об антропофагии, связанных с завоеваниями крестовых походов, но отнюдь не является первым королем-каннибалом в рамках английской литературной традиции XII века.

Во сне, приписываемом Вильгельму II Рыжему, король видит себя самого пожирающим голого человека на алтаре. Наследница классических топосов о тирании, типизация Вильгельма не обладает теми позитивными