Мрачная трапеза. Антропофагия в Средневековье [Литрес] - Анджелика Монтанари

очень ему нравится. Вот что рассказывает пожилой монах:

Сначала он повел нас в пещеру,

Где заключил уже многих;

Там на моих собственных глазах он пожирал

Нашего брата, еще молодого;

И то, как зверски он его ел,

Что никогда я не чувствовал большего сострадания.

Потом он обратился ко мне со словами: «Этот навоз

Невозможно есть, если не с голоду»[505].

Колосс, видя, что паладин был в цвету своей молодости, большим и «крепким, как хороший баран», представляет, насколько он будет изысканным блюдом и что его нужно проглотить целиком за раз: «на ужин я съем его целиком, / Здесь только одним плечом можно наесться»[506].

Таким же образом в «Песне Иерусалима» (фр. Chanson de Jérusalem) встречаются гиганты и чудовища людоеды, некоторые безголовые, с глазами и носом на спине, наследство классической традиции. А дракон Сатенас из эпической поэмы о первом крестовом походе «Несчастные», упорный пожиратель людей, воскрешает в памяти жестокости неверных (vv. 1565–1580). Охваченный дьяволом, он съедает своего отпрыска Эрноула, оставив только череп (vv. 2513–2524), но его брат Бальдовино де Бове пронзает ему сердце в последующих строфах, которые перенимают мотив борьбы со змеем, самой выразительной метафорой борьбы между добром и злом: добро в образе вооруженных пилигримов (в фигуре Бальдовино) и зло, то есть сарацины, представленные змеем.

Но самым знаменитым пожирателем людей остается все же орк: пережив классическую эпоху и раннее Средневековье под покровом фольклора, демон людоед пересекает века, оказываясь героем сказок, новелл и рыцарских поэм позднего Средневековья и эпохи Возрождения, будучи уже монстром антропофагом по определению.

В ходе XIV века такие авторы, как Боккаччо и Ристоро Каниджани, пишут об обычае прибегать к этому отталкивающему образу, чтобы пугать самых маленьких: еще в XV веке гуманист Маффео Веджо жалуется на похожие обычаи, объясняя, что нет смысла тревожить чувствительность самых маленьких рассказами об орке-пожирателе в воспитательных целях. И действительно, во второй половине того же века монстр вновь пугает и пожирает младенцев в «Морганте» (итал. Morgante) Луиджи Пулчи и в «Колыбельных» (лат. Naeniae) Джованни Понтано[507].

Он угрожает в массе своей не хотящим спать и непослушным детям, «которые плачут по ночам и шалят», «которые запачкали простыни», «которые писаются, и он проглатывает их в его ужасную пасть», читаем мы в Quinquennius, VI эклоге Понтано, который, по примеру «Колыбельных», посредством диалога между матерью и ребенком дает точное и ужасающее описание затаившегося чудища: свирепое лицо, щетинистая борода, прожорливая пасть, кровавые клыки[508]. Он хромает, как дьявол, и порой как дьявол летает[509].

Иногда у него бывает даже хвост, который орк использует, неожиданно унявшись, чтобы приласкать послушных детей, позволяющих податливо выискивать у себя вшей[510]. Иногда он слеп (возможно, из-за взаимопроникновения с образом Циклопа), что не делает его менее опасным, так как орки ориентируются с помощью острейшего нюха. Эта их характеристика продолжает жить в сказках вплоть до их письменной редакции фольклористами в XIX веке с традиционной рифмой в итальянских вариантах: «Ух ух, чую гадкий христианский дух». Прожорливый орк постоянно встает на пути у героев рыцарских приключений, начиная, опять-таки, с паладинов поэмы «Влюбленный Роланд».

В III песне III книги Мандрикардо спасает Лючину, дочь короля Кипра по имени Тибиан, от орка антропофага по типу Полифема («на месте глаз у него две костяные ягоды»), «который обычно питается человеческим мясом, / а на случай жажды держит в вазе человеческую кровь». Физическая сила монстра, «страшного и измазанного алой кровью», с зубами, «торчащими изо рта, как у вепря», преобладает даже над гигантами, которых он также безнаказанно пожирает. И все же орк не может противостоять хитрости, или удаче, Мандикардо, которому удается сбросить его с обрыва. Когда герой оказывается в пещере, чтобы спасти своих друзей, пред ним открывается жуткое зрелище:

Тут он видит руку, а там пол головы,

Вон там откушенную зубами кисть.

А вокруг полон лес

Какой-нибудь отрезанной ногой или плечом,

И разорванные члены и странные куски,

Будто у волка вырваны из пасти[511].

Топос о «месте заключения» – будь то клетка, подвал или пещера – надолго задержится в сказке, вместе с сердобольной женой монстра, которая в «Неистовом Роланде» (итал. Orlando furioso) помогает жертвам сбежать, подсказав им спрятаться среди стада овец, покрыв их овечьим жиром, чтобы обмануть тончайший нюх ужасного супруга (еще одна очевидная отсылка к Циклопу).

Фигура орка продолжает ассоциироваться с каннибализмом, как, например, у Ласка (Антонфранческо Граццини) в шутовской версии «Лекция маэстро Никкодемо о колбасном Капитуле». И продолжает оставаться характерным элементом последующих поэм, начиная с «Пантамерона» (итал. Pentamerone) и вплоть до «дикого Магорто» из «Вновь захваченного Мальмантиля» (итал. Malmantile Racquistato) Перлоне Зиполи (псевдоним Лоренцо Липпи; песнь VII, vv. 54–56), обладая «животом, словно большая бочка», «свиными клыками», «ртом как клоака» и «совиным носом, из которого постоянно течет в рот»: «Мясо он разделывает на разные и большие куски, / а из кожи делает макароны. / Из костей потом он делает зубочистки».

Низведенный до детской страшилки и дошедший до нас в сказах, орк представляет собой последний безобидный след мрачного воплощения голода: он надолго навис «над западной культурой, словно тяжкое угрызение совести», пытаясь изгнать посредством своего комического и гротескного образа «кошмар коллективного сознания, внедренный христианским религиозным табу, отнюдь не известным другим культурам, которые воспринимают каннибализм не только лишь в качестве системы питания»[512].

5. Оборотни

Одним из самых свирепых пожирателей людей, несомненно, является оборотень.

И все же с точки зрения теологии средневекового оборотня не существует: какая бы то ни было мутация субстанции тел не может подразумевать возможность существования силы, находящейся в конкуренции с божественной, в состоянии действовать самостоятельно и с той же эффективностью. Верования в метаморфозы оказываются таким образом частью языческих предрассудков, от которых хороший христианин должен держаться подальше.

Наперекор теологам и теоретикам, анекдоты, мифы и рассказы о человеке-волке никогда не переставали циркулировать, как не прекращало расти число историй о его нападениях на неудачливых прохожих и невинных младенцев. По счастью, учение Августина позволяло допустить фольклорный мотив об оборотнях без того, чтобы скатиться в superstitio (рус. «предрассудок») благодаря идее о phantasticum (рус. «призрак, образ»), то есть о двойнике, неподвластном человеческому контролю, когда человек теряет сознание, и который может быть использован демонами для создания иллюзий. Метаморфоза оборотня приобретает таким образом видимость, но не становится реальной: существует в виде некоторого раздвоения личности только на чувствительном уровне[513].

И все же многие вполне достойные авторы продолжали считать процесс превращения в оборотня настоящей трансформацией: Гервасий Тильберийский подозревает, что она зависит от лунных фаз и в «Императорских досугах» (лат. Otia imperialia) останавливается на истории одного лишенного наследства мужчины благородных кровей, который «в волчьей шкуре пожирал детей и уродовал взрослых своими укусами дикого зверя»[514].

С другой стороны, та же теория о мнимых метаморфозах совсем не исключала реальности действий оборотней. В «О вселенной» (лат. De Universo) Гийома Овернского описан демон, который овладевает человеком, заставляя его поверить в то, что он