Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом - Александр Казанцев

Высокое начальство НКВД, убегая от приближающегося с запада фронта, оставляло на местах свою мелкую агентуру. Эти люди быстрее и, главное, смелее всех остальных шли на сотрудничество с немцами, — занимали места переводчиков в комендатурах, сельских старост, охотнее всего шли в полицию и особенно на службу в Гестапо. Предательством, провокацией, бесчеловечностью обращения с русским населением, особенно с проявляющими себя антибольшевистски настроенными элементами, агенты НКВД делали быструю и большую карьеру у немцев. Наши друзья утверждали, что следователем Гестапо можно встретить не только мелкого сотрудника, но и ответственного работника НКВД. Начавший осмысливать себя идейно русский антибольшевизм получал от этих людей жестокие удары в спину. Никогда и никем не будет подсчитано, сколько десятков тысяч человек сталинское НКВД прикончило руками гитлеровского Гестапо. Одного бездоказательного доноса, что вот такой-то является националистом и патриотом, было достаточно, чтобы такой-то навсегда исчез в тюрьме или концлагере. Можно представить, какие возможности это открывало перед агентурой НКВД. Она сводила счеты со своими врагами, оставшиеся несведенными еще от довоенного времени.

Члены нашей организации были в этом отношении самой уязвимой мишенью. У них было еще одно не защищенное место — они были из эмиграции. Одно это уже расценивалось немцами как тягчайшее преступление. За первые месяцы, пока люди не ассимилировались настолько, что, перебираясь из села в село, из города в город, смогли выдавать себя за советских старожилов, очень многие из них месяцами сидели в тюрьмах и лагерях. Несколько человек было замучено на допросах или расстреляно. Но их воля к борьбе, стремление к поставленным целям были беспредельны, и не было случая, чтобы хоть кто-нибудь из них отступил перед стоящими трудностями. Дело с ассимиляцией шло так быстро, что позднее, когда немцы стали силой вывозить молодежь на работу в Германию, в качестве советских людей было привезено и несколько человек наших друзей. Еще раньше какая-то часть из молодежи, задержанная в занятых областях как беглые красноармейцы была направлена в лагеря военнопленных, попадая, таким образом, в самую гущу нужных людей.

По прошествии первых месяцев мы получили известия с родины, что ряды организации пополняются отборными людьми из вчерашних советских граждан. С течением времени приход нового пополнения нарастал и ускорялся в такой степени, что в середине 1942 года число вновь принятых в организацию членов уже в несколько раз превышало число старых членов, пришедших туда. Приехав в Россию, я убедился в этом сам.

Дни пребывания на родине летят один за другим. Все это время, с раннего утра до поздней ночи, а иногда и опять до утра, я — среди новых и новых людей и членов организации, ведущих большую ответственную политическую, полную риска работу, и людей, близких к нам, и людей, не подозревающих об организации вообще. В дни пребывания в Смоленске я познакомился с большинством интеллигенции города, бывал в семьях рабочих, в театрах и детских яслях, в ближайших селах ив редакции выходящей здесь газеты. Русское радушие и гостеприимство, не вытравленные волчьими законами жизни в условиях строящегося коммунизма, доставляют большую радость и оказывают мне немалую услугу. Приглашают к себе домой люди, с которыми познакомишься даже случайно на улице. Меня никто не принимает за эмигранта. Как-то в компании молодежи, засидевшейся до раннего утра, зашел разговор о жизни за границей до войны. Я сделал какие-то замечания по этому поводу. Хозяин дома с большим недоверием посмотрел в мою сторону:

— Да Вы что, не бывали ли там случайно? — Сам не бывал, а брат рассказывал много о загранице. Он жил там больше двадцати лет. — Ну, вот это правильно, — одобрил хозяин мою искренность. — А то сейчас люди такие себе автобиографии сочиняют, не приведи Господи…

На этом навсегда и покончили разговоры о моем прошлом.

С особенным интересом и особенно часто я бываю в. селах. Области среднего участка фронта еще не были переданы в административное управление Восточного министерства Розенберга, и процесс ограбления их, прежде всего крестьянства, не был еще поднят на ту высоту, на какую поднял его на Украине экономический диктатор и гауляйтер Кох. В областях, находящихся в ведении военных властей, население не голодало, впрочем, крестьянство не голодало и на Украине. В технике ограбления села немцы, по сравнению с «рабоче-крестьянской властью», были сущими дилетантами. Коровенка, уведенная хозяином из крестьянского двора на опушку ближайшего леса (дальше нельзя, потому что заберут партизаны), оставалась в хозяйстве до возвращения большевиков. Зерно, ссыпанное в сухом колодце или просто в яме, вырытой во дворе, не могли обнаружить никакие немецкие фуражисты и хозяйственники. Поэтому в годы оккупации хлеб перестал быть в селе редкой ценностью, и в каждом селе, если не в каждом дворе, все годы оккупации дымились самогонные аппараты.

Психологический гнет, который приносила с собой всюду немецкая оккупация, не казался таким тяжелым в захваченных немцами областях России. Этот гнет мало чем отличался от нормального состояния при советской власти, и если отличался, то не всегда в пользу последней. Чтобы яснее представить разницу между двумя оккупациями — фашистской и коммунистической, — необходимо вскрыть идейную сущность и практику одного и другого, т. е. фашизма и коммунизма. Фашизм характеризуется анекдотом, курсировавшем еще в довоенной Европе:

Многочисленная семья Муссолини сидит за обеденным столом. Вдруг самый младший сын, Романо, обращается к отцу с вопросом:

— Папа, что такое фашизм?

Диктатор-отец посмотрел строго на сына и сказал:

— Ешь и молчи.

В трех коротких словах заключались одновременно и правила поведения за столом, и ответ на вопрос.

Ешь и молчи — это и есть фашизм. Молчи и не думай, за тебя думает вождь. Разумеется при этом, что об еде беспокоиться тоже не нужно — вождь думает и об этом. И действительно, если присмотреться к жизни в нацистской Германии, поскольку она является воплощением фашизма, в ней никто из немцев не голодал. Трудно было тем, кто не мог молчать, хотел самостоятельно думать и говорить. В данном случав мы вспоминаем о лице фашизма, обращенном к немецкому народу.

Для определения другой разновидности фашизма — красного, то есть коммунизма, двух слов было бы недостаточно, да и самые слова должны быть другими. Так, при коммунизме нельзя молчать. Молчание там расценивается как вражеская вылазка. Логика простая — человек молчит, значит, он о чем-то думает и, очевидно, такое, что это говорить нельзя. Значит, это враг, а с врагами… ну, и так далее. Там нельзя молчать — нужно все время ликовать, торжествовать, благодарить «вождя и учителя», партию и правительство за безоблачное счастье, за непрерывную радость созданной ими жизни. Формула определения коммунизма гораздо сложнее, чем фашизма, — работай до изнеможения, голодай с восторгом, торжествуй и благодари. Благодарить, прославляя вождя за мудрость, доброту и заботу, должны все и всё. Учащаяся молодежь должна ликовать и благодарить, когда ее введением платы за учение выкидывают из университета к фабричному станку, ликовать и благодарить должны женщины, когда правительство сокращает отпуск, полагающийся им по беременности, ликовать и благодарить должны рабочие, когда указом правительства их ставят в положение более горькое и бесправное, чем положение китайского кули, ликовать и благодарить должна вся страна, когда партия и правительство осчастливят ее новым займом, в результате которого двухнедельной, а иногда и месячный заработок трудящихся государство перекладывает в свой карман…

Фашистское «ешь» не имело автоматического действия в занятых областях: ешь, если раздобудешь, если, как тогда говорили, организуешь, но благодарить, что тебя оккупировали, не нужно. Насчет твоих чувств никто не строит никаких иллюзий, только не проявляй их так, чтобы это мешало установленному порядку. Это было большой свободой по сравнению с жизнью в условиях строящегося коммунизма. И за эту свободу люди в занятых областях готовы были нести многие трудности и невзгоды… В пропагандную розенберговскую дурь верить было не обязательно, да едва ли и сами немцы, особенно бывшие в России, ожидали от нее каких-либо результатов.

Сегодня воскресенье. Мы с Георгием Сергеевичем и с недавно вошедшим в организацию приехавшим на несколько дней в Смоленск агрономом Митей идем в церковь. Даже в этой застывшей жизни воскресенье — особый день. Кажется, по-особому греет солнышко, приветливее улыбки прохожих, радостнее на душе.

Длинной каменной лестницей поднимаемся к стоящему на горе храму. Мы пришли до начала службы. Старичок, смоленский старожил, охотно показывает нам достопримечательности и рассказывает о прошлом знаменитого на всю Россию собора. Он показывает, где стоял Наполеон, какую икону несли с собой ополченцы в Отечественную войну 1812 года, в подробностях рассказывает, что и кому сказал Бонапарт при виде иконостаса, и т. д.