Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом - Александр Казанцев

Когда этот вариант был принял всеми как единственно возможный, немцы сделали самое умное, что они могли сделать, — доверительно рассказывали очень многим, что арестован Зыков был действительно немецкой полицией, потому что она получила доказательства, что он является крупным сотрудником НКВД со специальными заданиями возглавить, стоя за кулисами, будущее Русское Освободительное Движение. Это объяснение и многими русскими потом рассматривалось тоже как вероятное…

В одной из провинциальных немецких газет летом 1946 года кто-то избывших заключенных в кацете около Нюрнберга вспоминал, как у них были расстреляны два русских офицера. Время, указанное им, и время ареста Зыкова совпадали. Какое-то внутреннее чувство подсказало мне, что это были они…

Глава V

На Родине

Летом 1943 года, наконец, представляется и мне возможность побывать на родине. Поездка сложная. На службе я получаю отпуск — еду в Варшаву разыскивать родственников, которые якобы вывезены туда из Киева на работу. Причина не очень уважительная, но при некоторой настойчивости и благо расположении начальства осуществить поездку оказалось возможным.

В Варшаве я оставлю свои документы у представителя нашей организации, получу от него другие и на другое имя и уже без ведома моего начальства как служащий строительной фирмы, ведущей восстановительные работы в самой России, поеду дальше. В областях, перешедших из управления Армии к Восточному министерству, немцы устраиваются всерьез и надолго. Создаются всевозможные фирмы для эксплуатации доставшегося добра, открываются какие-то закупочные конторы, строительные предприятия и даже филиалы каких-то кинематографических обществ. Технически поездка не представляет трудности — к этому времени уже множество народа пересекло туда и обратно бывшую советско-польскую границу. Ездили русские, ездили немцы и вообще иностранцы, не имеющие никакого отношения к армии. Ездили рабочие и артисты, журналисты стран-сателлитов и служащие Восточного министерства. Очень часто ездили большие группы русских людей из занятых немцами областей, их привозили в Германию, показывали для рекламы образцовые заводы и фабрики, крестьянские хозяйства, музеи и театры и везли обратно домой. Экскурсии эти продолжались обыкновенно от двух до трех недель.

Родственников у меня в Варшаве никаких, конечно, нет. Я задержусь там ровно столько, чтобы зайти на явочную квартиру, переменить документы и с первым же поездом двинуться дальше.

Настоящая цель поездки более интересна — восстановить прервавшуюся почему-то связь с некоторыми группами организации в самой России, информировать их о положении дел в «большой политике», а от них услышать о состоянии их работы, об их планах, намерениях и нуждах.

Незабываемые моменты последних сборов, торопливых встреч, напутствий и пожеланий друзей. Память перегружена адресами, именами и паролями… Наконец, поезд двигается на восток, на родину! Больше двадцати лет, проведенных на чужбине, остаются позади — я не знаю, вернусь ли обратно.

Поездка до Варшавы ничем не отличается от поездки по Германии вообще. Вагоны переполнены до отказа такими же штатскими людьми, по внешнему виду от которых я не отличаюсь ничем. Почти на каждой станции нас обгоняют военные составы, это, главным образом, солдаты и офицеры, возвращающиеся из отпуска на фронт. Утром рано — Варшава…

Минутная встреча с друзьями, некоторых из них я встречал уже задолго до войны на съездах организации в Белграде. С квартиры я выхожу другим человеком. Велико влияние бумажек с печатями и подписями какого-то, неведомого мне начальства. Выйдя на улицу, я чувствую, что непроизвольно как-то меняю походку, кажется, даже выражение лица и где-то уже сам начинаю верить, что я мастер-электротехник, едущий на работу в одну из строительных фирм. Шагая к вокзалу, скандирую про себя по слогам свою новую фамилию.

Брест-Литовск — конечная станция европейского пути. В немецком представлении здесь кончается Европа и начинается завоеванная Азия. С поездами, с пересадками, с маршрутом и остановками от Брест-Литовска на восток начнется сплошная импровизация.

Поезд с запада подходит к одной стороне вокзала, дальше на восток — отходит с другой. На одних дверях огромное полотнище с надписью по-немецки «Направление — родина», на других — «Направление — фронт». До фронта еще очень далеко, шестьсот километров, но мы уже вечером убеждаемся, что это по сводкам Главной квартиры Гитлера, на самом деле он оказывается гораздо ближе…

На вокзале, полуразрушенном и до невероятности загаженном, море военных — это солдаты, возвращающиеся в свои части из отпуска. В этом море зеленых форм неуклюжими штатскими фигурами мотаемся и мы, несколько человек. Как-то поневоле сбиваемся в один угол. Рядом со мной сидит группа рабочих — голландцы, едущие куда-то под Орел, с другой стороны молодая пара, артисты, в ситцевых рубашонках, светлоголовые, все до одного, конечно, босые. Приближаясь к поезду, хором начинают кричать специально заученную для немецких солдат фразу:

— Пан, гиб брот! Пан, гиб брот![7]

К открытым дверям нашей теплушки подходит девочка, ей не большепяти. За руку держит братишку, этому, вероятно, года три.

— Пан, гиб брот! Пан, гиб брот!..

Один из голландцев отламывает краюху хлеба, я выгружаю из рюкзака до последней крошки провиант, которым так хлебосольно меня снабдили друзья в Варшаве.

Я не могу отказать себе в радости заговорить с ней по-русски:

— Ты с братишкой поделись, видишь, какой он у тебя маленький.

— Сколько ж ему лет?

Девочка вскидывает синие, как васильки, глазенки, полные изумления и радости.

— Дядинька, вы наш?

У меня, першит немного в горле и щиплет глаза. Мне кажется, что более ласковых слов я не слышал всю свою жизнь… Детвора разбежалась подлине всего поезда.

— Пан, гиб брот! Пан, гиб брот!

Вдруг из соседнего вагона выскочил солдат. На длинном ремне он держит здоровенную полицейскую собаку. Та рвется вперед, старается вырваться, становится на задние лапы. Детишки по длине всего поезда с криком бросаются в поле. По-видимому, этот номер им уже знаком. В поезде из всех окон веселый смех — шутка удалась на славу. Я не видел, чтобы кто-нибудь из немецких солдат бросил детворе хотя бы крошку хлеба.

В Смоленск поезд пришел поздно, после двенадцати ночи. Добраться до своих друзей у меня нет никакой возможности, это можно сделать только днем: у них часто меняются адреса, а кроме того, у меня документы и путевка на фирму, расположенную даже не в Смоленске. На улицах же ночью часто проверяют документы патрули из русской охраны. Одним словом, приходится ночевать на вокзале. Хорошо еще, что не одному, добрая половина гражданских пассажиров нашего поезда поступает так же.

Вокзал — сожженное, полуразвалившееся здание, без крыши и окон, — результат немецких и позднее советских бомбардировок. В углах груды битого кирпича, обломки обожженных балок, все это покрыто на несколько сантиметров пылью. Пристроив свой рюкзак к вещам голландцев, которые должны здесь ждать поезда до завтрашнего вечера, я выхожу на улицу. Лунная ночь, на небе ни облачка. Видно так далеко и ясно, как в сумерки. В городе, отделенном от вокзала Днепром — мертвая тишина. В немногих домах видны мерцающие огоньки, по-видимому, керосиновые лампы. Кое-где яркий электрический свет — это немецкие учреждения и казармы. Над городом белым призраком плывет громада знаменитого Смоленского собора, стоящего на самом высоком холме… Родина! Я смотрю на бледно-синее небо, слабо мерцающие звезды, на притихший город, стараюсь уловить редко доносящиеся оттуда звуки и несколько раз шепотом произношу одни и те же слова: «Я на родине… Это Россия… Я стою на русской земле». Мне вспоминается последнее письмо Наташи, ушедшей из Берлина с первой партией осенью 1941 года.

Отдельные строки его у меня перед глазами: «… Нам очень трудно здесь, но жизнь наполнилась новым радостным содержанием — мы на родине. Все трудности переносятся здесь по-другому, в нас проснулись новые, неизвестные раньше силы, потому что мы на родине… Когда ты приедешь — увидишь здесь другое небо, другие леса, нигде нет таких облаков и звезд. Но главное, самое главное, — это люди. Жить с ними, чувствовать себя своей среди них во всех горестях и печалях, и маленьких радостях — это то, чего нам не хватает на чужбине и что делает сейчас жизнь полноценной, осмысленной и оправданной…».

Она никогда не бывала в России. Родилась в эмигрантской семье, кончила гимназию и потом училась в университете. «Откуда у нее эти чувства», — спрашиваю я себя уже не в первый раз, и в тиши этой ночи, кажется, чувствую ответ.

Родина встретила ее неприветливо. Она делила судьбу наравне со всеми. Сидела по несколько месяцев в тюрьмах Смоленска и Орла, Минска и Орши. Но есть что-то в нашем влечении к родине такое, что не поддается ни логике, ни анализу нашего ума…