Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом - Александр Казанцев

Там же в Смоленске я видел «Народный календарь» — тоже издание Розенберга. В отделе «Знаменательных дат» ни одной из тысячелетней истории России — ни года крещения Руси, ни освобождения от татарского ига (чтобы не заронить, очевидно, у читателей нездоровых мыслей), ни слова ни о Петре Великом, ни об Отечественной войне. Зато не пропущено ничего из истории немецкой, особенно с момента прихода к власти национал-социалистической партии. На полях календаря старательно отмечены дни рождения не только китов партии, но и бонз поменьше. Русские крестьяне должны были знать, когда родился и чем занимался в своей жизни, например, Хорст Вессель.

В обязательном для всех газет отделе «Носители европейской культуры» за три года так и не дождались своей очереди ни Менделеев, ни Лобачевский, ни Павлов, как и вообще ни один русский. Но какие-то никому не ведомые Фрицы Мюллеры раздувались на этих страницах до масштабов Архимеда и Галилея. Вообще, у читателя постепенно должно было создаться впечатление, что не будь Германии, человечество еще до сих пор бегало бы на четвереньках. Читатель читал об этом, понятное дело, не верил, чесал затылок и, после тягостных раздумий, нередко подавался в лес.

Читатель, только что освободившийся от обязательной отвратительной советской жвачки, с великой жадностью накидывался на новое слово. Какая благодарная это была почва для здоровых хороших идей. А идеи были розенберговские. Перед немецкой пропагандой стояла задача убедить русский народ в том, что в его прошлом не только при большевиках, но и при царях, и при боярах, и при удельных князьях только и было, что беспросветная темь да томительное ожидание часа, когда культурный и передовой германский народ возьмет бразды правления над ним в свои руки.

Один из руководителей пропаганды, какой-то остзейский барон, увековечил эту мысль даже в стихах. Нарисовав всю беспросветность нашей истории, он углубился в анализ переживаемых дней. Для них поэт нашел незаурядные и очень небанальные в русской поэзии рифмы:

…«Вот идут сейчас варяги. Слышны ихни громки шаги…». И сразу же после этого припев (по замыслу автора стихотворение должно было стать популярной русской песенкой): «Прыгай, русский мужичок, От Москва до Таганрог…».

Прыгай, конечно, от радости, что варяги, наконец, пришли. Пример культуртрегерства был столь заразителен, что даже румыны уверяли, тоже в печати и по радио, что именно они в свое время принесли в Россию первый луч просвещения. Оказывается, один из преподавателей малолетнего царя Петра (нужно же случиться такому несчастью!) оказался румыном.

Все это выглядит как карикатура, но это было жестокой действительностью. По Берлину разгуливали с большой важностью немцы-губернаторы Вологды, Саратова, Перми, так никогда и не взятых немецкой армией, на берлинских же улицах мелькали особые коричневые формы начальников почтовых отделений города Москвы, лихорадочно вербовались служащие в предприятия для эксплуатации Кавказа и бакинской нефти.

Фюрер сидел в те дни в своей Ставке и глубокомысленно переправлял красным карандашом границы наделов-поместий для отличившихся в войне за будущее Германии (шутка ли, на тысячу лет!) офицеров и солдат частей СС. Кто получил «Ритер-крейц», тому надел поменьше, а кто к нему еще и дубовые листья, тому побольше и получше, где-нибудь на Дону или в Крыму. Впрочем, в Крыму нельзя, Крым фюрер подарил своему другу Лею в пользу немецкого рабочего фронта. Решающим моментом в походе на восток был аграрный вопрос. Крестьянство не только способно было много простить, но и пошло бы за тем, кто дал ему землю. Национальное самосознание народа пришло бы позднее. Первым стремлением было иметь хлеб. Немцы отказали и в этом.

Немецкие оккупационные власти переименовали колхозы в общинные хозяйства, оставив все остальное по-старому. Это переименование было преподнесено как величайшая земельная реформа, когда-либо проведенная на российской земле. По мнению Розенберга, этим можно было обмануть народ. Оставить же колхозы немцы решили потому, что нет и не может быть более совершенного средства для выкачивания хлеба из голодной деревни. Большевики занимались этим с первых дней коллективизации и умудрялись грабить деревню до того чисто, что крестьянин, продающий хлеб государству по полторы копейки за кило, принужден был ходить в город покупать это же кило от государства по полтора рубля, то есть платить ровно в сто раз дороже. Как было не соблазниться!

Сохранение колхозов немцами дало повод оставшейся в подполье в занятых областях советской агентуре поднять целую пропагандную кампанию, — какие же немцы освободители, если колхозы не распускают, ведь это же самое страшное рабство, какое можно только придумать.

Немцы же руководствовались формулой — если народ столько лет терпел большевиков, то почему он не будет терпеть их…

Органическую жизнь не смог убить убегающий в панике на восток коммунизм, не смог ее раздавить и тяжелый кованый немецкий сапог. По мере того, как фронт удалялся на восток, в занятых областях стали пробиваться первые робкие ростки жизни. Стала завязываться ткань, хоть и ампутированной со всех сторон, общественности: организовываться самоуправления сел и городов, с единственной целью заботы об оставшихся без крошки хлеба и крова над головой согражданах и односельчанах. Самоуправлениями устраивались детские ясли, налаживалось медицинское обслуживание населения, создавались школы, принимались меры, чтобы спасти от гибели оказавшихся беспризорными тысячи и тысячи детей. Очень скоро стали выходить газеты, хотя и немецкие, говорящие главным образом о непобедимой германской армии и надчеловеческой природе немецкого народа, но печатающие, кроме этого, и сводки военных событий. В народе, освобожденном от удушливых, парализующих все живое забот большевистской партии и правительства и еще неразобравшемся в намерениях завоевателя, готовы были включиться в восстановительную работу такие жизненные силы, каких трудно было и ожидать. В первые дни было проявлено столько энергии, трудолюбия, доброй воли к построению новой жизни без большевиков, что через год-два эти области было бы трудно узнать. Все это могло бы быть, если бы не «освободители немцы», торопившиеся надеть вместо спавшего коммунистического ярма — свое…

Кадры нашей организации — число переброшенных на родную землю можно было считать уже сотнями — устремились, прежде всего, на восстановительную работу. Они помогали организовывать самоуправления в целом ряде городов, как в Смоленске, в Вязьме и других, создавали группы добровольцев-рабочих для очистки и приведения в жилой вид полуразрушенных домов, оказывали помощь самым обездоленным и нуждающимся семьям, личным примером заражали других и в этой работе все глубже и глубже врастали в родную почву.

Технически врасти в новую жизнь было трудно. В небольшом городке и, тем более, в селе появление нового человека вызывает подозрение и уместного населения, и, еще того хуже, у немецких властей. Только жертвенной работой, самоотверженным, увлекающим других трудом на восстановлении бытовой стороны жизни можно было завоевать себе право быть признанным нужным, желанным, необходимым человеком у своих соотечественников. С немецкими властями было сложнее. Восстановление жизни интересовало их лишь постольку, поскольку это могло быть полезно им. Облегчало положение одно — пришлого элемента было очень много. Это были солдаты из разбитых частей Красной Армии, после долгих скитаний в лесах по одиночке появляющиеся в населенных пунктах, это были военнопленные, сумевшие бежать из временных прифронтовых лагерей и из колонн, под охраной немецких солдат следовавших на запад. Были и беженцы из прифронтовой полосы, осторожности ради стремившиеся осесть где-нибудь подальше от взоров «любимого правительства». Обилие пришлого элемента давало таким образом возможность вынырнуть из небытия и начать осуществление основных задач, решить которые эта молодежь пришла сюда: искать и готовить людей для организации большого народного освободительного антикоммунистического движения.

Реакция советской власти на первые проблески зарождающейся жизни была характерна и показательна: с этого времени острие коммунистической ненависти было направлено не на завоевателей немцев, а вот на этих русских людей, которые посмели не только дышать без указаний советского правительства, но еще и проявлять какую-то инициативу. На этих подвижников, ежеминутно рискующих попасть за чрезмерный организаторский пыл и под немецкий пресс, и вылилась вся желчь советской пропаганды: «предатели», «враги народа», «немецкие наемники» — эти эпитеты не сходили со страниц советских фронтовых газет и листовок.

Высокое начальство НКВД, убегая от приближающегося с запада фронта, оставляло на местах свою мелкую агентуру. Эти люди быстрее и, главное, смелее всех остальных шли на сотрудничество с немцами, — занимали места переводчиков в комендатурах, сельских старост, охотнее всего шли в полицию и особенно на службу в Гестапо. Предательством, провокацией, бесчеловечностью обращения с русским населением, особенно с проявляющими себя антибольшевистски настроенными элементами, агенты НКВД делали быструю и большую карьеру у немцев. Наши друзья утверждали, что следователем Гестапо можно встретить не только мелкого сотрудника, но и ответственного работника НКВД. Начавший осмысливать себя идейно русский антибольшевизм получал от этих людей жестокие удары в спину. Никогда и никем не будет подсчитано, сколько десятков тысяч человек сталинское НКВД прикончило руками гитлеровского Гестапо. Одного бездоказательного доноса, что вот такой-то является националистом и патриотом, было достаточно, чтобы такой-то навсегда исчез в тюрьме или концлагере. Можно представить, какие возможности это открывало перед агентурой НКВД. Она сводила счеты со своими врагами, оставшиеся несведенными еще от довоенного времени.