Генеральша и её куклы - Светлана Шипунова

Как странно. Теперь мы в Москве, у нас прекрасная квартира в центре, ничто и никто мне больше не мешает «завоёвывать столицу». Но… время ушло безвозвратно. Мечта сбылась слишком поздно. Нынешняя Москва кажется мне чужой и враждебной, я немного боюсь её, боюсь спускаться в метро и никогда этого не делаю, боюсь оказаться одна на улице, однажды это случилось, и мне пришлось пройти пешком от Цветного бульвара до Пушкинской площади, и я изрядно поволновалась, хотя дело было среди бела дня. Иногда мне хочется зайти во дворик журфака на Моховой, но я отчего‑то робею. Здесь почти в каждой редакции сидят мои старые друзья и знакомые, не говоря уже о той газете, в которой я сама несколько лет успешно печаталась, но и туда я не захожу. Зачем? Потрепаться? Люди работают, а ты… Есть ещё чисто литературная тусовка – презентации, премии, юбилеи, куда добрые мои издатели и меня не раз приглашали и чуть не силой затаскивали, но – нет, нет и нет, это и вовсе чужое и чуждое.

Порой я ловлю себя на мысли, что воспринимаю теперешнюю Москву почти так же, как Париж или Прагу, или Вену, когда случается там бывать. Мне нравится разглядывать её из окна квартиры или автомобиля, как заграницу какую‑то, удивляться, восхищаться, пугаться, но – не высовываться.

Круг общения здесь больше, чем был в С., но отношения в этом кругу ещё лицемернее. Министры, сенаторы, депутаты, генералы, бизнесмены, журналисты, большинство из них  – такие же провинциалы по происхождению, все – кто раньше, кто позже – «натурализовался» в Москве. Те, что помоложе чувствуют себя, как рыба в воде, те, что постарше, как мы с Котиком, всё не могут привыкнуть и не скрывают своей нелюбви. Провинциалы держатся здесь землячествами, стараются помогать своим, а когда собираются вместе (выпить, посидеть), обычно ругают Москву и вспоминают милые сердцу пенаты. Сеанс коллективной ностальгии. Многих из них Москва уже испортила, добавив снобизма и цинизма, а какие душевные были ребята. Но что бы они ни говорили, возвращаться никто не собирается, напротив, укореняются со всей основательностью.

Котик тоже не любит Москву, и никогда не любил в отличие от меня.

Как только случается у него просвет, он говорит:

— Ну что, летим домой?

И мы летим в С., чтобы, проведя там выходные дни, в лучшем случае, захватив понедельник, поплескавшись в бассейне и обсудив насущные хозяйственные дела с Костей и Аннушкой (красить ли ворота, пересаживать ли заболевшую пальму и травить ли муравьёв, которые расплодились так, что даже в дом заползают), вернуться в пасмурную Москву и снова окунуться в столичную жизнь.

Что дальше – я не знаю и не загадываю. И жду того времени, когда Котик окончательно выйдет в отставку и мы поселимся в С. навсегда.

Все‑таки дом у человека должен быть один. И всё, что необходимо, всё, что дорого ему – книги, куклы, фотографии, милые сердцу вещицы – должны находиться в одном месте, там стариться, покрываться слоем времени и сохраняться для потомков.

В этом доме совсем скоро родишься и станешь жить ты, моя девочка. И то, к чему я так трудно и долго привыкала, будет для тебя естественным и с детства привычным.

Дом, который построил дедушка. Родовое гнездо.

Когда ты немного подрастёшь, я сама приведу тебя в кабинет и расскажу о живущих там куклах, ведь у каждой из них есть своя история. Надеюсь, ты не станешь с ними играть, а будешь только приходить и любоваться, они такие хрупкие.

За что я люблю кукол и почему в довольно уже зрелом возрасте стала их собирать, я объяснить не могу. Далеко не каждую куклу мне хочется взять к себе, для этого она должна подать мне какой‑то сигнал, чем‑то задеть, зацепить. Обычно это взгляд, который либо притягивает, либо отталкивает. Выражение лица. Настроение.

Знаешь, чем отличаются куклы, которые сделаны для игры и которых продают в магазинах, от кукол, сделанных художником всего в нескольких, а часто даже в одном–единственном экземпляре? Куклы для игры всегда улыбаются, и улыбки их обычно совсем глупые, бессмысленные. У кукол, сделанных художником, зачастую грустные лица. Они вообще бывают похожи на своих авторов, потому что, когда какая‑нибудь художница делает свою куклу, она невольно (а может, и нарочно) запечатлевает в ней себя, свою душу.

Куклы – это застывшие души женщин.

Одна такая душа живёт в кукле по имени Маргарита.

Мы обнаружили её в антикварной лавке в самом центре Парижа. Это была тесная комната, заставленная высокими, до потолка старинными шкафами, в которых чего только не было – старая кукольная посуда, кукольная мебель и настоящие кукольные дома с полным убранством, ну, и конечно, сами куклы – большие, маленькие и совсем крошечные, целлулоидные, пластмассовые и с фарфоровыми головками, в одёжках по моде столетней давности и давности сорокалетней, и все – запылённые, как будто покрытые кисеёй. Мы еле могли протиснуться между длинным, заваленным книгами и журналами столом и шкафами, особенно туго пришлось Котику. Антиквар по имени Роже Каппе, человек лет шестидесяти, худой и высокий, с гладким, несколько восточным лицом и тонкими кистями рук, не слишком охотно показывал нам свои богатства, мы пришли под вечер, он уже закрывался. Я задавала слишком много вопросов, Котик переводил, и хозяин, удерживая на лице искусственную улыбку, сдержанно отвечал. Оживился он, только когда Котик сообщил ему, что мы готовы купить одну из кукол. Какую же именно? Я указала на Маргариту. Он, кажется, был разочарован. Вы не все знаете о ней. Открыл скрипучий шкаф, достал куклу и показал нам фокус с двумя лицами, после чего поведал её историю.

В начале прошлого века в Париже был мастер, который делал кукол на заказ для богатых дам. Некоторые заказывали кукол, похожих на них самих или на их детей. Представь: ребёнок вырос, стал взрослым, но осталась кукла – точная его копия. Так вот, один богатый господин заказал куклу, похожую на его молодую жену, но с двумя лицами, одно из которых смеялось, а другое плакало. Якобы жена его страдала меланхолией, и он придумал с помощью куклы её вылечить. Он сажал эту куклу в гостиной, на самом видном месте и, когда молодая женщина входила туда в обычном своём дурном настроении и видела своё лицо с гримасой плача, она должна была, по мысли несчастного мужа, устыдиться своего вида и перестать дуться и хныкать, а захотеть выглядеть весёлой и красивой. Для этого ей достаточно было нажать кнопку на голове у куклы и выдвинуть другое, улыбающееся личико. Так он рассчитывал приучить её скрывать, прятать своё дурное настроение и выглядеть всегда приветливой и милой дамой. И вроде бы ему это удалось, жена его на какое‑то время излечилась от меланхолии и повеселела, но вскоре умерла от какой‑то неизвестной болезни. После этого он сам впал в меланхолию и через год последовал за любимой женой. Кукла сначала досталась их дальней родственнице, потом её дочери и так передавалась из поколения в поколение, сменив за свою долгую жизнь не одну хозяйку. Последним в цепочке оказался молодой человек, который и продал её нашему антиквару.

Пришла очередь смутиться нам. Что‑то тяжёлое было в этой истории, и лучше было отказаться от нашей идеи. Антиквар уже водрузил куклу на место, и тут она посмотрела на меня из‑за пыльного стекла такими живыми, такими человеческими глазами, что мне вдруг стало жаль её, как бывает жалко ребёнка с врождённой патологией, которого показывают за деньги, демонстрируя для забавы его уродство, но никто не хочет взять его к себе. Я послала Котику, умоляющий взгляд. Он все понял и сказал:

— Уи, мсье. Ну ля пренон.

Так Маргарита оказалась в нашем доме.

Очень скоро я об этом пожалела, так как стала замечать, что в её присутствии совсем не могу работать, словно какая‑то сила отрывает меня от листа бумаги и заставляет смотреть в её сторону, когда же я смотрю на неё, меня охватывает тоска и хочется плакать, даже если сама кукла в этот момент улыбается. Я всегда помню о её втором, потайном лице.

Однажды я даже пробовала запереть её на время в шкаф, но от этого мне не стало легче, напротив, я стала думать, каково ей там, одной, в темноте, за закрытой дверцей…

А с тех пор, как я узнала о тебе, моя девочка, покой и вовсе меня покинул. Я стала думать, что присутствие Маргариты в доме, куда вскоре принесут маленькую девочку, совсем нежелательно. Увезти её в Москву? Отдать? Продать? Все не то, все не годится…

Впрочем, у меня ещё есть время подумать.

11

Звали её Фаина. Имя своё она не любила. То есть, в детстве, конечно, любила, как все дети любят, не задумываясь, почему их зовут так, а не иначе. Дома её звали Фая, Фаечка, Фаюшка (с ударением на ю). Сама она, учась говорить, произносила поначалу лишь первые две буквы – Фа…

— Девочка, как тебя зовут?

— Фа!

Став старше и сообразив, что вокруг все девочки сплошь Маши, Даши и Ксюши, в крайнем случае – Насти, и только одна она – Фаина, она стала не любить своё имя и даже стесняться его. В школе дети и даже некоторые учителя переспрашивали удивлённо: