Думай как великие. Говорим с мыслителями о самом важном - Алекс Белл

обоснованно угрожая им. В неспокойном Египте, куда император послал несколько своих лучших легионов, полководец неожиданно поднял бунт против Марка Аврелия, повернув войска обратно, на Рим. Сенат гудел, как потревоженный улей, римляне трепетали в страхе. Лишь император был спокоен как скала: «не столь уж я плох как правитель, чтобы люди пошли против меня». Он мирно увещевал бунтовщика, терпеливо объяснял ему в письмах, что тот неправ. Однажды поутру ему привезли голову полководца, которого казнили собственные солдаты, когда тот приказал им штурмовать Рим.

Марк Аврелий не любил заниматься государственными делами, а войны и вовсе ненавидел всей душой. Но он был прирожденным стоиком и ни в чем ни на час не позволял себе послабления, отдавая работе все свои силы. Из последних десяти лет примерно девять он провел в военных походах против германцев. И даже в них он, когда было можно, проявлял гуманизм: щадил сдавшихся; не только не убивал, но старался даже не отдавать пленных в рабство, отпуская домой, если видел в них раскаяние; постоянно предлагал вождям язычников переговоры на разумных (насколько это было допустимо) условиях – хотя те обычно отказывались. Вечерами, в краткие минуты перед сном, он ненадолго обретал то, к чему его душа всегда стремилась сильнее всего: покой и уединение. Сидя перед тусклыми свечами в походной палатке, в спартанских по меркам римских императоров условиях, он записывал в дневник свои потаенные мысли и впечатления – не следы конкретных текущих событий (которые он в дневнике не упоминал вообще), а наблюдения за жизнью во всей ее полноте, людьми, природой и логикой течения событий во Вселенной. Он называл эти записи «работой над собой», подразумевая, что душе и интеллекту человека регулярные упражнения столь же или даже еще более необходимы, чем гимнастика необходима телу.

Я был почетным римским сенатором, патрицием, чей род восходил к ста старейшим семьям Вечного города, дальним потомком одного из соратников Ромула, основавшего Рим девятьсот лет назад. Моя миссия была согласована с большей частью сенаторов, но, разумеется, ее не обсуждали на общем собрании, она была важной и тайной – как, собственно, и почти все в настоящей государственной политике. На военных постах по дороге я предъявлял бумагу, в которой шла речь о приготовлении празднеств в честь предстоявшего вскоре дня рождения императора и еще ряда хозяйственных вопросов, требовавших срочного решения: от бюджета гладиаторских игр во время празднования мартовских ид до утверждения кандидатур новых префектов в нескольких южных провинциях, включая Нумидию, Ликонию и Египет.

Подъезжая к лагерю, я сразу отметил про себя явное напряжение, буквально висевшее в воздухе. Я знал и о недавней вспышке чумы, пришедшей откуда-то из Азии, которая со скоростью лесного пожара пронеслась по всем северным римским гарнизонам, еще более осложнив их положение. Известно мне было и то, что маркоманы (самое воинственное из северных племен эпохи, под чьими знаменами сплотились германские войска, но оказавшееся все равно разбитым римскими легионами в прошлом году) принесли невиданно щедрые жертвы своим богам и теперь были готовы биться насмерть, чтобы взять реванш. Одного из центурионов – военачальников среднего звена – варвары сумели выманить в лес и взять в плен. Под жестокими пытками тот рассказал все о боеспособности гарнизона, которая из-за эпидемии и рассеяния сил по постам вдоль границ отнюдь не была внушительной. Присутствие в лагере самого императора, которого язычникам еще никогда в истории не удавалось убить или взять в плен, делало цель еще более желанной. Нападения варваров ждали со дня на день; число часовых на постах было удвоено, чтобы враг не смог застать лагерь врасплох ночью.

Лагерь, как обычно, находился на возвышении, и по своей планировке напоминал римский город в миниатюре, но не из камня и мрамора, а из дерева. Каменными были только прочные широкие стены и главные здания в центре, включая ставку императора. Когда я прошел всех часовых и стражей и получил добро на проход от самого императора, мне разрешили войти. Зная обычаи поразительной роскоши, которой окружали себя богатые римляне – даже те, кто и мечтать не мог увидеть правителя лично – я был поражен аскетизмом помещения. Оно было просторным; несмотря на зиму, на столе стояло блюдо со свежими фруктами, на стенах висели несколько картин по древнегреческим мотивам. Сбоку стояло большое резное деревянное ложе с балдахином. Но не было совершенно никакой роскоши.

Марк Аврелий был образцом интеллектуала не только с точки зрения своего образа жизни, но и внешне: достаточно высокий, стройный, подтянутый, с большой копной волос – русых, а теперь отливавших благородным серебром, мягкой ухоженной бородой, правильными чертами лица и почти огромными, необычно проницательными голубыми глазами.

Я не стал становиться перед ним на одно колено и отдавать салют, как обычно делалось; лишь приложил руку к груди и как можно вежливее кивнул. Марк Аврелий ответил небольшим, слегка усталым взмахом руки. Император, разумеется, не был знаком со мною, но близко знал нескольких моих родственников. Встретил он меня тепло, приветливо, но без лишнего показного гостеприимства, сразу перейдя к делу. Однако перед этим несколько мгновений внимательно рассматривал меня, и наконец сделал комплимент:

– Человека хорошего и искреннего я вижу по глазам. Мы можем разговаривать вполне открыто.

– Спасибо, великий цезарь. Но мне кажется, в нынешнее время со всяким разумнее быть настороже.

– Говорить правду – дело не воли, а привычки. Просыпаясь каждое утро, мы знаем, что сегодня нам предстоит встретиться и с наглецом, и с трусом, и с мошенником. Но это их проблемы, что они такие. Нельзя подстраиваться под их пороки, лучше подавать им пример собственного достоинства. Но вы, я уверен, не из таких. Дайте мне бумаги, я их посмотрю.

Он читал быстро и задавал вопросы по мере чтения. Я вкратце описал ситуацию в южных провинциях, где, к счастью, в последнее время было почти спокойно, рассказал несколько примечательных недавних историй из жизни римской знати, в том числе довольно забавных. Бюджет игр на мартовские иды, когда открывался гладиаторский сезон, и зрители, соскучившиеся за зиму по состязаниям, валом валили в еще холодный, с влажными от дождей каменными скамьями Колизей, был весьма щедр, и император придирчиво изучил каждую статью расходов, сократив часть из них. Война – не война, а вокруг игр крутилась большая часть светской жизни Рима, зрелища для которой были так же важны, как хлеб для бедняков.

– Если бы на все была моя воля, запретил бы эти жестокие бессмысленные сражения. Но я реалист и понимаю, что Рим бы мне этого не